Днем они просили, по ночам выходили на работу. В Туапсе на вокзале всегда была давка. Люди сутками ждали поездов, отходящих на север. В момент посадки, когда кондуктора спрашивали билеты и пассажиры, чтобы освободить руки, ставили чемоданы на землю, из–под вагонов незаметно просовывался крюк, цеплялся за ремень или за ручку чемодана, и он уплывал под вагон.
Один раз, возвращаясь из Сухума, где я провела свой летний месячный отпуск, мы около суток ждали возможности попасть на поезд. На станции было душно, и мы вышли на крыльцо. Почему–то парадные двери были забиты, хода здесь не было, и только зияли темные дыры выбитых окон. Нас было четверо: трое служащих толстовских учреждений и я.
В чайнике принесли воды, и, сидя на приступках крыльца, мы пили чай.
Сначала мы были на крыльце одни, но через несколько минут шестеро ребят восьми — двенадцати лет появились откуда–то из темноты.
— Тим–та–тира-ра! тим–та–ра! Тим–та–тира ра–ра тим–та–ра! Мальчик лет двенадцати пел и отбивал чечетку. Лица его не было видно, но движения были необычайно грациозны, поражала ритмичность и музыкальность его пения.
— Эх, сволочь, и ловко это он…
— Мадленки нет, а то двое они… здорово это у них выходит.
— Мадленка его с косым гуляет… Вдруг плясун круто остановился.
— Ах ты… — он скверно выругался, — брешешь, сволочь! Да коли она… — опять ругательство, — я бы ей все ребра переломал.
И он опять пустился в пляс: «Тим–там тира–ра–ра! Тим–та–ра!»
Видели они нас или нет? Мы сидели тихо, боясь шелохнуться.
Вдруг пение и пляска оборвались. Широкий низкий человек вбежал на крыльцо.
— Живо! — он наклонился к самому маленькому тоненькому мальчику, что–то шепнул ему на ухо и ловким движением, подхватив его правой рукой под грудь, через выбитое окно спустил в станцию.
Наступила тишина. В темноте вспыхивали огоньки папирос. Вдали, должно быть из городского сада, слышались звуки оркестра, того самого мотива, который только что напевал мальчик–плясун.
Вдруг что–то глухо хлопнулось из окна. Послышался детский крик:
— Нельзя было, дяденька… милиция, — пищал детский голосок, — насилу убег.
Взрослый скверно выругался.
* * *Это было в Ясной Поляне. За ночь поседели старые деревья в парке, и седины их легкими ажурными прядями свисали, тысячами огней искрясь на солнце. Воздух был чист и неподвижен. Березы, ели, покрытые инеем, точно выросли, в одну ночь поважнели в своих фантастически чудесных нарядах.
Точно праздник! Я шла в музей и вдруг на ступеньках террасы увидала маленькое, скрюченное, безобразное в своей нищете существо.
— Ты что?
Навстречу мне встал мальчик лет одиннадцати, худой, оборванный, жалкий.
— Мне нужно Толстову видеть, говорят, она сирот собирает…
— А ты сирота?
— Да.
— Откуда?
— Ехал к бабушке, без билета, ссадили с поезда на Засеке, там мне сказали, что Толстова сирот собирает в Ясной Поляне, я и пришел.
— Беспризорный?
— Да.
— Из карманов таскать умеешь?
— Нет. Побираться — побирался, а воровать — не воровал.
— Хорошо, посмотрим.
Я отправила мальчика к рабочим и просила их понаблюдать за ним. Через две недели его перевели в интернат.
Все любили Володю Соколова. Учился он хорошо, особенно хорошо рисовал.
Прожил он в интернате у нас полтора года. Все уже давно забыли, что он когда–то был беспризорным.
И вот как–то утром прибегает ко мне заведующий интернатом.
— У нас несчастье! Володя Соколов сегодня ночью сбежал! Утащил у ребят семь рублей денег и три пары новых сапог.
Дали знать в милицию, сообщили на железнодорожную станцию, но Володя так и исчез, точно в землю провалился.
Сначала воспитанники интерната молчали, а затем постепенно стали рассказывать, как Володя, начитавшись Джека Лондона, мечтал о путешествиях и, когда наступила весна, не выдержал, вспомнилась ему вольная, бродячая жизнь, и он удрал.
АУКЦИОН
Я в Петербурге.
Холодные, пустые, заброшенные храмы, опустошенные дворцы, пустые магазины. Все в прошлом. Я хожу по Петербургу и вспоминаю:
Шпалерная, визиты, первая, неразделенная шестнадцатилетняя любовь, блаженные, полные свежей поэзии воображаемые страдания, белые бессонные ночи, оживление всегда нарядного, корректного, с европейским налетом, населения Петербурга; вечный спор между молодежью, какой город лучше — Москва или Петербург? Красавица Нева, дворец, связанный в воспоминаниях со строгой, привлекательной фрейлиной бабушкой Александрой Андреевной; непривычная роскошь, блеск, придворные лакеи в красивых мундирах, кареты, городовые, отдающие бабушке честь…
Мы приехали сюда, чтобы достать книг для Яснополянской библиотеки. В Петербурге оказался самый большой книжный фонд, собранный из реквизированных частных, может быть и царских, библиотек. Здесь громадный склад, куда в беспорядке сваливались тысячи книг. Несколько человек из бывших людей от Петроградского комиссариата по просвещению работало в нем. И среди этой груды томов удавалось иногда выкапывать такие перлы, как, например, «Современник» пушкинского времени.
С научной сотрудницей Яснополянского музея мы часами в пыли и в страшном холоде искали книги, подбирая то, что нам нужно было для Яснополянской библиотеки.
В свободное время мы бродили по Петербургу. Зашли как–то на Мойку, нашли квартиру Пушкина. Зашли в Толстовский музей, где с той же любовью продолжал работать хранитель Рукописного Отдела Академии наук В. И. Срезневский.
Как–то забрели на Дворцовую площадь. Какие–то люди уверенно шли прямо во дворец, и мы пошли за ними. Мы уперлись в темный коридор. Здесь в левом углу тускло горела электрическая лампочка. За стойкой стоял человек и что–то кричал. Мы подошли ближе.
— Пятьдесят копеек!
— Пятьдесят пять!
— Пятьдесят пять! Кто больше?
— Шестьдесят!
— Будьте добры, — обратилась я к стоявшей рядом с нами женщине, — скажите, что это такое?
— Как что?! Разве вы не видите? Остатки царских вещей распродаются.
Ламповые абажуры, веера, чашки, тарелки, полинявшие ленты, половые щетки, соломенная шляпка и пропасть больших и маленьких пустых футляров с круглыми или овальными углублениями. На некоторых мелькали надписи: «Его Императорскому Величеству Императору…» Где же эти золотые и серебряные блюда?
— Футляр шагреневой кожи! Один рубль!
— Рубль десять!
Несколько человек в заношенных пальто охотились за этими футлярами.
— Ювелиры, большие футляры на маленькие переделывают. Они им «нужны».
— Саксонское блюдо с царским гербом, — продолжал выкрикивать человек, — три пятьдесят! Кто больше?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});