— Арестовать нас, меня — заслуженного профессора — за то, что я хотел помочь голодающим! — визжал худой жилистый человек. — Это же, это же…
Даже чекист смутился.
— Поймите же, граждане, я тут ни при чем, получил приказ и должен его исполнять. Если бы товарищ Каменев захотел, я полагаю, он не допустил бы вашего ареста. Он не приедет, это наверно. А теперь марш! Я имею приказ вас всех доставить в ЧК. Понятно?
Мы поняли. Настала полная тишина.
— Товарищ Фигнер! — во все горло заорал чекист.
— Что такое? Зачем я вам? — спросила Вера Николаевна, отделившись от толпы, собравшейся у выхода. — Что вам нужно?
— Вы свободны. Можете отправляться домой! Бледное худенькое личико старушки побагровело:
— Почему я свободна, почему только я одна могу ехать домой?
— У меня особый приказ вас не арестовывать. Вы свободны!
— Но я не хочу быть свободной! — закричала старая революционерка. — Не хочу, арестуйте меня со всеми. Если они — мои друзья — виновны, то и я с ними! Я член комитета!
— Это меня не касается, гражданка! — и чекист отвернулся и повел нас всех к автомобилям, в которые нас и погрузили.
Некоторые члены комитета просидели несколько дней, другие — несколько месяцев, но мы так и не узнали, почему мы были арестованы.
Должно быть, за то, что хотели помочь голодающим.
Со мной в камере оказалась очень интересная сожительница — Е. Д. Кускова — жена профессора–экономиста Прокоповича, известная в России журналистка.
Мы и не заметили, как прошел день в разговорах о нашем аресте, о прошлом России, о работах по кооперации, которой я в свое время очень интересовалась, организовывая в Ясной Поляне и ее округе кооперативные лавки, кредитные общества, кооперативные молочные, пчеловодные, сельскохозяйственные артели, позднее уничтоженные большевиками.
Вечером, когда принесли ужин, в камеру пришел надзиратель.
— Товарищ Василий! — воскликнула я с радостью.
— Здравствуйте, гражданка Толстая. Рад вас видеть! — и он крепко сжал мою руку. — Опять к нам попали? — и он подал мне маленький пакетик.
— Гостинцы вам принес, узнал, что вы здесь.
Кускова смотрела на эту сцену с недоумением и ужасом. Что такое? Почему я радуюсь и трясу руку коммунисту? Мне пришлось ей рассказать, как это случилось.
Во время моего прежнего сидения на Лубянке номер два товарищ Василий приходил в камеру, и это он предупреждал меня, что доктор Петровская «наседка»[79] и чтобы я была с ней осторожна. Он же рассказал тогда, что рядом с нами в камере сидел Виноградский, который, как мы узнали впоследствии, был советским осведомителем и шпионом.
Когда я покидала тюрьму, я дала товарищу Василию свой адрес, и он пришел ко мне и, пока мы пили чай, рассказал мне всю свою историю: как он попал в надзиратели и как тяжко ему было работать в Чека.
— А почему не уходите? — спросила я.
— Невозможно, расстреляют! — ответил он печально. — Гадкая, противная работа. В деревне дом есть, старики мои еще живы, может быть, когда–нибудь и вырвусь из ада этого.
И вот он, узнав, что я в заключении, пришел и принес мне конфет. И я была ему рада…
Меня скоро выпустили. Я вернулась в Ясную Поляну к своим обязанностям.
ШКОЛА[80]
Надо было что–то делать, Я ездила в Москву, стараясь получить ассигновку на школу. Я сомневалась, что специалистка–педагог, заведующая отделом, могла бы мне помочь. В черном, хорошо сшитом английском костюме, простая, но, видимо, умная, она внимательно меня слушала, и по тонким губам ее пробегала чуть заметная насмешливая улыбка.
Я была очень рада, чго помощником ее оказался наш старый известный педагог.
— Вы просите денег на школу, — сказала заведующая, — почему? Какова ваша роль в этом деле?
— Я организовываю школу.
— Понимаю, но официально?
— Я хранитель Музея–усадьбы в Ясной Поляне, мне вменено в обязанность создать в Ясной Поляне куль…
— Знаю, но по Главсоцвосу[81] вы не служите?
— Нет.
— Простите, но чем же вы живете, вы же не можете жить на жалованье музейного отдела?
— Нет. Я зарабатываю пчелами.
— Что?! Почему пчелами?
— Продаю мед. Единственная собственность, которую нам, Толстым, оставили, — это пасека. Каждый раз, когда я приезжаю в Москву, я захватываю с собой липовку с медом, а то и две и продаю знакомым!..
— Ха, ха, ха! — вдруг разразился хохотом маститый педагог, сотрясая громадный просторный живот. — Нельзя ли купить у вас меда?
— Можно, но я не понимаю, почему вы смеетесь, вы бы попробовали потаскать на себе этот мед из Ясной Поляны в Москву. В некоторых липовках больше пуда.
— Ну так мы вас назначим заведующей, — сказала тонкогубая, пряча улыбку.
— Но у меня нет ни диплома, ни педагогических знаний…
— Ничего! Фактически вы уже заведуете школой. И мне назначили жалованье — сорок два с полтиной в месяц. Школа была зачислена в сеть школ Главсоцвоса. Утвердили штаты, дали немного денег на оборудование и постройку новой школы.
Я ушла с головой в это дело, и чем дальше, тем больше оно увлекало меня. Появлялись новые сотрудники; все они, так же как и я, со страстью отдавались новой организации. Мы не считали часов, не жалели сил, с утра до поздней ночи мы вертелись в бешеном водовороте.
Думаю, что ни в одной стране люди не работают с такой безудержной, бескорыстной страстью, как в России. После революции это свойство русской интеллигенции еще усилилось. Только благодаря оставшейся в России интеллигенции не погибла русская культура: уцелели кое–какие традиции, сохранились некоторые памятники искусства и старины, существуют еще научные труды, литературные изыскания.
Чем объяснить эту страсть к работе? Массовым гипнозом? Инстинктивным желанием противопоставить творчество большевистскому разрушению? Или просто чувством самосохранения, боязнью остановиться, подумать, осознать? Может быть, в этом и кроется главная причина этой неустанной деятельности? Можно ли делать, дышать, жить, если вдруг поймешь, что вся твоя работа только вода на большевистское мельничное колесо, что лишь туже затягивается петля на шее народа и что то, что ты сегодня спас, завтра разрушится?
Для того чтобы так работать — надо быть или героями или не думать.
И в то время как мы суетились, вдохновлялись, мечтали, работая «для крестьянских масс», «массы» равнодушно, почти враждебно относились к нашим начинаниям.
Школы они не хотели.
— Не нужна она нам, — говорили они, — кабы еще Закону Божию учили, а то на что она нам…
По декрету ВЦИКа мы не могли строить на усадьбе — это изменило бы ее общий вид. Мы выбрали под школьный участок «Кабацкую Гору»[82], участок, спускающийся к концу деревни, почти против ворот усадьбы. Земля эта принадлежала крестьянскому обществу. Два раза мои сотрудники собирали сход и просили мужиков отрезать десятину земли под школу, но они решительно отказывались. Вернувшись из Москвы, я в третий раз собрала сходку. Землю дали, но совсем не потому, что осознали необходимость иметь школу, а так уж, из уважения к Александре Львовне, неловко было отказать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});