может быть плохо, когда так тепло вокруг, так наконец тепло, хотя уж и зима наступила. Но матери хотелось увидеть в набитом полузнакомыми людьми зале Фаю, ее профиль или затылок, увидеть – и все…
«Мы давно не виделись, – подумала мать. – Давно не виделись». И заныло под ложечкой.
Плохо было даже не то, что Фая выронила фонарик, а то, что, падая, он погас. Она еще видела, как он поехал, заскользил, словно по ледяной горке, по какому-то большому листу фанеры, крашенному масляной – кажется, красной, а может, и синей – краской, заскользил, доехал до края и свалился. И там, в неизвестной дыре, зацепился за что-то, погас и наконец брякнулся, замер, притаился. Фая еще помнила глазами, как лежал фанерный лист. Она вскарабкалась на него, легла на живот и поехала, тоже как по горке, вниз, из темноты в темноту. Уперлась вытянутыми руками во что-то занозистое. Между щитом, по которому съехали вначале фонарик, потом Фая, и этим занозистым – то ли ящиком, то ли чем – была дыра. Фая сунула в нее руку, но дна не достала. Там, на дне дыры, лежал фонарик. Если б он не погас, она бы видела его и уж как-нибудь исхитрилась достать. Девочка заплакала. Потолок над нею грохотал, там, необыкновенно далеко, где-то на том свете, танцевали молдовеняску.
Они виделись по-настоящему четыре года назад. Он приехал внезапно, смотрел на Агнию и на двухгодовалую Фаю горячими, как будто больными глазами. Не несчастными, даже веселыми. Так бывает, когда у человека высокая температура, а он об этом не догадывается. Агния с Фаей жили тогда в деревне Кондратово, в первом своем клубе. Он был захудалый, в зале вместо кресел стояли лавки, на сцене не было кулис. И названия у клуба не было. Зато печи топили щедро. Только что отпраздновали Новый год, еще елку в зале не убрали. Сергей привез мандарины, и Фая через много лет говорила, что помнит эти мандарины, рассыпанные по столу, упавшие на пол. Сергей был, как никогда, разговорчив, он даже о войне заговорил. Не вообще о войне, а о том, как один раз убил человека, как это было. Агния слушала и понимала, как это было. Он и человека убил очень по-своему, по-Сережиному. Он еще в финскую понял, что нельзя, если уж воюешь, не убить человека один на один, сознательно, в глаза глядя. А то получается, что ты как бы прячешься за чужие спины. Все убивают, война убивает, а ты – нет. Чистеньким остаешься. Греха на душу не берешь. «И правильно, – подумала тогда Агния со страхом за Сережу. – Зачем же грех на душу брать? Кто мы такие, чтоб по своей воле грех брать…» Она тут же вспомнила, как он говорил, что у него нет души.
Конечно, он с этой мыслью не все время на войне жил, отпускало его. Но случай вышел, и мысль опять пришла. Могло и в тот раз все обойтись, атака у немцев захлебывалась, но один все шел вперед, чуть дольше шел, чем все остальные. Не от доблести, от растерянности, должно быть, так уж как-то получалось. Через несколько шагов он, наверное, повернулся бы и побежал, как все уже и бежали. Но тут Сергей вылез из укрытия и пошел ему навстречу. Тот солдат остановился. Почему он не стрелял, Сергей не знал, а сам выстрелил, как только увидел его лицо.
– Я ведь совсем не для того, чтоб себя проверить. Я должен был, должен, чтоб понимать, что я делаю, когда стреляю в точку на снегу, когда даю очередь из автомата в расплывчатые пятна, которые бегут на меня и от меня. Должен был, чтобы право иметь…
Она не стала его спрашивать, какое такое право. Потому что он и так мучился, видно было. Но про себя Агния знала: пусть бы уж война убивала, на то она и война, а не Сережа.
– Когда я в окоп вернулся, Сашка на меня посмотрел, не сказал ничего. Что подумал – не знаю. И ведь не объяснишь… Сашка Воронин. Его зимой в сорок третьем убило… Послушай, Агния, я это никому не говорил и никому не расскажу, только тебе.
Он еще о многом говорил в тот вечер и в ту ночь, но почти ничего нового о нем она не узнала. Потому что знала о нем всё. Немногие связывавшие их раньше слова и события за годы войны, годы бесконечного ожидания, как будто выросли. И то, что она поняла о Сереже еще из первых, давних его слов и поступков, оказалось правдой. Почти всей правдой.
А новое в нем было, но только жизнь, общая жизнь могла это новое отворить и промыть, да, промыть, потому что Агния чувствовала в нем болезнь. «Война в нем сидит» – так думала она, но это еще ничего не объясняло. И еще она думала о том человеке, которого Сережа убил. И придумать ничего не могла.
На сцене, подпрыгивая и топая, и все по кругу, по кругу, танцевали молдовеняску. Двух танцовщиц Агния Ивановна узнала. Девицы из пирамиды, полная и та, что сидела у нее на плечах, бежали в одной паре, переплетя руки. А маленькая девочка с флажком, должно быть, смотрела из-за кулис, ей было еще рано в молдовеняску. Где-то там, подумала мать, за кулисами, и Фая. Она глянула на забитый народом проход и поняла, что до конца праздничного концерта ей на сцену не попасть.
Глаза пытались вглядеться в темноту, хотя уже стало ясно, что темнота полная, нигде не светилось ни щелочки, ни дырки от гвоздя. Но прошло много времени, и Фае стало казаться, что свет есть в ней самой, светилось где-то под нижними веками и глубже. Она зажмурилась, надеясь, что станет светлее. Светлее не стало, внутренний свет ускользал, стоило только на нем сосредоточиться. Проплакавшись, она попыталась еще раз найти фонарик, развернулась, поползла в дыру, зацепилась платьем за гвоздь или проволоку и повисла, шаря ногами и не дотягиваясь до дна. Она чуть снова не заплакала, но завалилась на левый бок. Ее встретили рейки с торчавшими из них мелкими гвоздями. Фая рванулась направо, угодила головой в старый, обтянутый гнилым полотном плакат, прорвала его и с треском вывалилась на что-то мягкое, пахнущее пылью и плесенью. Мочало, пакля, старые ватники – они попали сюда так же случайно, как и все остальное, как и Фая, но только давно. Никто не хватился их за долгие месяцы. Здесь вообще было все ненужное. Только мать иногда здесь выхватывала что-нибудь случайное, с краю. Вглубь