один, с котенком. Веня вытащил его на свет божий за шкирку, но света котенок не увидел, потому что был еще слепой. Он понапрасну открывал розовый рот, писк у него уже не получался, он беспомощно висел, растопырив полосатые лапы. Мордочка у котенка была белой, но на розовый нос наползало небольшое серое пятно, похожее на штопку. За это пятно его так потом и назвали – Штопаный Вася. Он оказался котом.
Котенка выходила тетя Нюра. А в гримировочной, за шкафом, мать выхаживала Фаю. Фая долго болела и еще дольше выздоравливала. Вначале у нее оказалась ангина, а потом получилась корь. И опять, как в предпраздничные дни, она не понимала, день на дворе или ночь, и только репетиции духового оркестра за стеной вносили поначалу ясность, но потом все окончательно перепуталось, потому что в декабре Бржевский окончательно бросил пить и стал проводить репетиции утром и вечером. Уже дважды в день труба за стенкой выводила «Не плачь, не горюй и горьких слез не лей». От этого дни стали коротенькими, но их оказалось вдвое больше. Фая стала уставать от блаженства, каким ей вначале казалась болезнь, от белых простыней и тихих разговоров с матерью, от звуков кино, от мурлыканья и тепла маленького котенка в ногах, от стука ходиков на стене, от занавешенного окна. Ей хотелось выздороветь.
В декабре Фая заговорила с матерью о Ваське. Она спросила про котенка: «Это ее сын?» – «Да»,– ответила мать. «Не похож». Фая гладила котенка между ушами, торчащими еще совсем по-детски, в стороны. И хвост у него еще был короткий, почти треугольный. И все-то он норовил пососать, к простыне присасывался, урча и перебирая лапами. «А я слышала оттуда, как ты звала нашу Ваську, когда он пищал». Мать кормила Фаю бульоном, ложка остановилась на весу. «Что же ты не отозвалась?» – Мать смотрела в яркие, казавшиеся большими на похудевшем лице, глаза. Фая перевела взгляд на котенка. «Ты ведь не меня звала, а Ваську…» Мать донесла ложку до Фаиного рта, влила бульон и перевела дух. «Ворона ты, Фаечка. Дитя не плачет – мать не разумеет. И плакать надо уметь вовремя, и просить, и объяснять…»
Она знала, что напрасно это говорит, что этому не научишь, как не научишь любить или не любить грозу. И у Фаи еще родится когда-нибудь дочка, и, на кого бы она ни была похожа глазами или носом, у нее тоже будет заклинивать голос, когда придется что-нибудь действительно нужное попросить. Еще Фаина бабушка Зина, сокрушаясь, говорила когда-то: «Что просить-то? Выпросишь, как выбросишь, только вещь испортишь». Какую такую вещь, о чем она тогда сокрушалась?..
«А Васька никогда уже не придет», – сказала Фая, гладя котенка между ушами. Она как будто точку какую-то поставила у себя в душе.
Фая вышла на улицу в первый день нового года. В снег перед клубом «Прогресс» были втоптаны мандаринные корки, а народу не было никого – все еще спали. И мать спала. Фая тихо прошла мимо нее, надела валенки, взяла с вешалки пальто и шапку и вышла, корча на каждом шагу страшные рожи, потому что крыльцо скрипело. За ней увязался подросший Штопаный Вася, но на улицу выйти не решился. «Васька пошла бы», – подумала Фая, прикрывая за собой тяжелую дверь служебного входа. Было обыкновенное, серое зимнее утро, но Фая запомнила его, оно отпечаталось на пустоте, оставленной болезнью. Из труб буртымских домов и бараков кое-где подымались дымы. Фая вышла к главному входу клуба и стала ждать. Чтоб скоротать время и не замерзнуть, принялась выпинывать из снега мандаринные корки. Безветренный сухой зимний воздух заползал за ворот, но Фая не мерзла, просто чувствовала – холодно. И поглядывала вдаль, за изгиб железной дороги. Наконец там появился дымок, в отличие от буртымских дымов, он двигался, приближался, нарастал. Потом, волнуя Фаю, раздался свист, прозвучал гудок, и снова свист. Маленький поезд с зелеными вагончиками въехал на станцию и остановился. Фая словно впервые видела его, рассматривала черный паровоз с красными колесами и все ждала, не выйдет ли кто незнакомый из поезда, какой-нибудь новый человек, путешественник. Поезд постоял и пошел, обдав паром заледеневшую водокачку и гуднув на прощание. Он ушел, и Фая проводила его взглядом до самого последнего момента, когда скрылся не только последний вагон, но и дым паровоза растаял вдали. А потом стала смотреть на гору за железной дорогой, довольно высокую, белесую от снега гору, поросшую запорошенным лесом. Все это она тоже увидела словно впервые.
Фая услышала гудки паровоза и задумалась о них в последние дни болезни, когда сидела и сидела в клубе, как цыпленок в яйце. Дожидалась новой жизни. Гудки и раньше, конечно, звучали, но никак не входили в Фаину жизнь. И вот – вошли. И новая жизнь началась. В каком-то странном нетерпении Фая побежала домой, в совсем небольшой, знакомый до каждой доски клуб «Прогресс». Ей захотелось чаю, горячего, сладкого. Захотелось скорее выпить его и бежать к Хамидке, чтобы вместе рвануть куда-нибудь еще, куда-нибудь далеко, чтоб даже крыша дома была не видна. А потом возвращаться. И снова убегать, чтоб возвращаться. Ей было не то чтобы весело на пустой морозной утренней улице, ей было даже грустно, но как-то легко и по-новому. Она была свободна. Она выздоровела и спешила сказать об этом.
А мать спала, и ей в который раз снилось, что Фая пропала, и она, Агния, одна виновата в этом. «Нельзя отпускать друг друга, – говорила она кому-то непонимающему, чужому, тупому, со знакомыми серыми глазами и темным ежиком колючих и одновременно мягких волос. – Когда ты отворачиваешься, мир рушится и приходит в негодность! Нельзя уходить и возвращаться. Там, где ты нас оставил, уже никого нет. И Фая не вернется…»
Но Фая вернулась. Она трясла мать за плечо и говорила: «Мама, чайник кипит. Мама, давай чаю попьем. А то мне некогда. Мама!»
Началась новая жизнь, все было новым в ней, даже Веня, у которого родилась девочка Саша. И клуб был другой – без всяких тайн, просто скрипучий. А в сцене была дыра, мимо которой, заложив руки в карманы, равнодушно проходил Веня Урасов. Дыру застлали толстой фанерой, но она все равно была, напоминая о том, чего Фая при всем желании не могла бы хорошенько вспомнить. Лишь во время болезней всю жизнь к ней будут возвращаться запах тряпья и мусора, на котором она лежала когда-то, и еще – ощущение паутины на лице.
Но через много лет, когда снова случится темнота, она вспомнит, что в ней самой есть