потеть так сильно, что простыни подо мной становятся влажными.
Сестра заканчивает мой осмотр, и я успеваю задремать, а когда просыпаюсь, у моей кровати стоит голубоглазый врач в очках. Он просматривает мои записи и тихо разговаривает со своим коллегой. Я вдыхаю и выдыхаю, слушая, как хрипят мои легкие.
– Похоже, несмотря на антибиотики и кислород, пневмония дала осложнения. У нас в запасе есть еще только один вариант – аппарат искусственной вентиляции легких в отделении интенсивной терапии, однако я не уверен, что это будет правильно в нашем случае. Вы очень слабы и можете этого не пережить.
Время замирает. Я ничего не чувствую, ничего не думаю.
Губы врача шевелятся, но я не слышу, что он говорит. Сколько я себя помню, я всегда боялась жизни, а не смерти. Жизнь словно была мне неподвластна, она проходимо мимо меня – но я не умру так, как жила. Уже слишком поздно менять прошлое, но я все еще могу взять под контроль настоящее.
Я снимаю маску и спрашиваю о Рози.
– Это сиделка, которая навещала Сесилию, доктор, – поясняет медсестра. – Кажется, она только что ушла.
Доктор долго смотрит мне в глаза, и я смотрю в ответ. Он просит медсестру выяснить, находится ли еще Рози в больнице, обещает увеличить мне дозу обезболивающего, просит сообщить, если мне захочется кому-то позвонить.
Они уходят, и я остаюсь одна, падая в бездну страха. Я боюсь, что уже слишком поздно, что я больше никогда не увижу Рози – и свою дочь тоже. Медленно поворачиваю голову, смотрю в окно; вижу женщину в синем пальто, которая уходит из больницы. По ее походке и красивым длинным волосам я понимаю, что это Рози, но я бессильна как-либо ей помешать. Мне хочется встать с кровати, стучать по стеклу, кричать ей, умоляя ее вернуться, – но я могу только смотреть, как она уходит.
Внезапно я снова оказываюсь в Гринуэйс. Я стою у зарешеченного окна, и мне видно, как Гарриет уводит моего ребенка. Тогда я была в силах стучать по стеклу, и когда Гарриет и моя пятилетняя дочь обернулись и посмотрели на меня, мне стало ясно, что я была права, а врачи ошибались. Они пытались убедить меня в том, что я утопила свою малышку, что я забрала ее с собой в море, что ее так и не нашли.
Но они ошибались. Я оставила ее в пещере – и Гарриет нашла ее.
У девочки, державшей Гарриет за руку, были мои волосы. У нее были мои глаза. Она была моей.
Глава тридцать вторая
Харви
20.00, среда, 19 ноября 2014 года
Харви Робертс стоял среди безмолвных черных дюн и выкрикивал в ночь имя своей дочери.
Он охрип, и его ноги горели от ходьбы вверх и вниз по замерзшему песку.
Сердце Харви отяжелело от все усиливающегося чувства, которое было ему слишком хорошо знакомо. Это было то самое чувство, которое он испытал в ночь, когда умерла Лиз. Чувство безнадежности и неизбежности. Битва была проиграна; он ничего не мог сделать, чтобы помешать морскому приливу, который собирался забрать его дочь.
– Джессика! – в ночи раздавалось эхо десятка голосов полицейских.
Его злость на Ребекку начала утихать. Возможно, это было как-то связано с тем, что он поговорил с Сесилией. Теперь и Ребекка должна была встретиться с ней.
Харви провел с Сесилией всего несколько минут, но все равно знал, что она говорит правду.
Все, что она говорила, было стройно и понятно. У Ребекки не было ничего общего с Гарриет – ни внешне, ни по характеру. Это всегда его поражало, но он никогда не говорил об этом вслух.
Сесилия знала так много, что ее рассказ просто обязан был оказаться правдой. Она поведала ему о встрече с Ребеккой в Гринуэйс, о той ночи, когда погибли родители Ребекки, о Гарриет.
В глубине души он подозревал, что Ребекке всегда было известно: ее семья была совсем не такой, какой выглядела на первый взгляд, а ночь, разрушившая их жизни, поджидала и ее в течение многих, многих десятилетий. Ребекка всегда была потерянной. Это выводило Харви из себя: она никогда не могла усидеть на месте, перестать корить себя, пытаться убежать от самой себя или своего прошлого.
Но возможно, все это время именно он был виноват, пытаясь заставить ее забыть об этой ночи, никогда больше ее не вспоминать и не говорить о ней. Он так хотел убедить ее в том, что за дверью никого не было. «Должно быть, раскат грома. Наверное, тебе послышалось». Он утверждал, что любил ее, но все всегда должно было быть на его условиях.
Даже сейчас, спустя полвека, та ночь по-прежнему определяла их судьбу, и сегодня это стало ясно, как никогда прежде. Сесилия страдала от постродового психоза – как и Ребекка. Значит, и у Джесси он был?
Склонность к психозу была у Ребекки в ДНК, но Харви так и не смог понять, как с этим жить, и наказал ее за это. Он забрал у нее ее дочь.
Слово «хватит» всегда звучало просто из уст Лиз. Ей было так легко убедить его, что сложившееся положение дел не пойдет на пользу ни Джесси, ни ему, что он имеет право думать в первую очередь о себе и о дочери. Он так устал, и когда Лиз захотела взять бразды правления в свои руки, он позволил ей это сделать. Самые яростные критики женщин – это сами женщины, часто говорила ему Ребекка.
«Все это слишком несправедливо по отношению к Джесси, – прозвучал в его ушах голос Лиз, ясно, как и несколько десятилетий назад, и он почувствовал, как она мягко накрывает его руку своей. – Нам нужно обозначить границы. Ребекка не может просто так заявляться сюда, когда ей вздумается, и заставлять нас всех плясать вокруг нее. Находиться в машине по два часа в день, оставаться в больничных яслях до самого закрытия – все это слишком вредно для Джесси. А что, если Ребекке снова станет плохо? Кому потом все расхлебывать, снова нам?» И он выбрал самый простой путь, придумал границы и правила – все ради Джесси.
Он облегчил жизнь самому себе, усложнил ее Ребекке…
И разрушил отношения Ребекки и Джесси. История повторялась.
На самом деле все дело было в страхе. Он слишком боялся Ребекки и ее психоза, слишком боялся, что ему снова придется вернуться в ту ночь и смотреть за тем, как она переживает ее снова и снова.
Прошлое повторялось по кругу. Вот он снова здесь. Близится полночь. Штормовое море. Морозная ночь. Крики. В такие ночи они с Ребеккой убегали