Подобная нерешительность и почти робость не входили, однако, в расчеты тех, кто подстрекал их выйти из повиновения. Скрываясь в задних рядах, они кричали и жестикулировали сильнее других, стараясь изо всех сил раздуть готовую потухнуть искру.
Верхний дек корвета представлял в этот момент и безотрадное, и в то же время грозное зрелище. Среди беспорядочно нагромоздившихся обломков толпа людей с грубыми загорелыми лицами, с дикими взглядами, волнующаяся, угрожающая; в нескольких шагах перед нею — небольшая группа офицеров, спокойных, решительных, сомкнувшихся вокруг своего командира, который, наклонясь со своего мостика, словно парил над всем происходившим и укрощал взволнованные страсти. Несколько в стороне стояли донья Менчиа и два американских офицера. Они имели вид безучастных зрителей, но на самом деле внимательнейшим образом следили за всеми перипетиями разыгравшейся перед ними борьбы. Несомненно, в положении различных лиц в описываемую минуту, в чувствах, отражавшихся на их мужественных лицах, художник мог бы почерпнуть для себя замечательный сюжет для картины.
Вдали виднелся бриг, приближавшийся на всех парусах с очевидным намерением прервать затянувшуюся паузу, становившуюся с каждою минутой все невыносимее.
Настала минута гробового молчания. Обе стороны молча мерили одна другую взглядами, стараясь выбрать наиболее уязвимое место, чтобы одолеть противника. Ни слова не было произнесено, слышны были только монотонные удары волн о борта корвета и бряцанье оружия, за которое машинально хватались руки.
В этом молчании таилось что-то роковое, ужасное. Капитан наконец решил прервать его. Он понял, что ему надлежит употребить последнее усилие, чтобы вернуть к повиновению всех этих сбитых с толку людей. Он надеялся, что они не останутся глухи к словам его — своего командира, которого они так давно любили и уважали, с которым привыкли делить и опасность, и славу, и много раз могли убедиться в его благородном характере и любви к ним.
Медленно обвел вокруг себя капитан Родригес печальным, но решительным взглядом, протянул руку по направлению к бригу, который забирал в это время все более вправо, стараясь держаться против совершенно разбитой носовой части корвета и не открывая своего борта.
— Матросы, — крикнул он твердым голосом, резко отчеканивая слова, — там — неприятель. Нам нужно отомстить за понесенный урон. Зачем покинули вы свои места? Что вы хотите? Неужели вы думаете, что в минуту решительной битвы я оставлю вас и окажусь недостаточно храбрым?
При этих словах, произнесенных так смело и отчетливо, возмутившиеся заколебались, некоторые приготовились было отвечать, но в задних рядах раздался чей-то голос:
— Кто вам сказал, что судно — неприятель?
Немедленно за этим со всех сторон раздались крики ура, проклятия, восклицания радости, свист; все смешалось.
— Кто смеет говорить так, — изо всех сил закричал капитан, стараясь заглушить остальных, — тот изменник и предатель. Он не может принадлежать к матросам моего экипажа.
Это подлило масла в огонь — шум и крики усилились. Матросы, забыв всякое повиновение и дисциплину, бросились на шканцы с угрозами и проклятиями.
Капитан и тут остался спокойным. Он взял пистолет, предложенный ему оставшимся верным рулевым, хладнокровно зарядил его и одним взглядом остановил нападавших.
— Слушайте, — сказал он, — первому, кто сделает еще хоть один шаг, я размозжу череп.
Герои одарены особенным влиянием на толпу. Двести — триста бунтовщиков остановились перед одним человеком, который твердо стоял лицом к ним, держа в руке пистолет. Они вновь заколебались и, наконец, остановились, охваченные непонятным ужасом.
Очевидно, они остановились не перед дулом пистолета — если бы даже капитан Родригес и решился привести свою угрозу в исполнение, он мог ранить или убить самое большее одного человека. Тем не менее все они остановились, изумленные, устрашенные, не будучи в состоянии дать себе отчета в том, что они испытали.
Улыбка осветила лицо капитана, он понял, что эти порывистые, дикие характеры укрощены. Он хотел теперь убедиться в своей победе.
— По местам! — скомандовал он. — Пусть марсовые очистят палубу, а плотники пусть приготовят все, что нужно, чтобы поставить новый бушприт на место.
И покинув свой мостик, капитан решительно направился к матросам, которые по мере его приближения отступали без слова, без жеста, оказывая ему лишь одно глухое сопротивление — самое ужасное из всех по своей безграничной слепоте.
Но этим мятеж не окончился. Потрясенный отважным поведением своего командира экипаж принялся за исполнение своих обязанностей, но тут появилось нечто новое, что совершенно перевернуло ход событий и вновь поставило офицеров корвета еще в более опасное положение, чем то, из которого они только что вышли благодаря присутствию духа своего командира.
Мы уже сказали, что донья Менчиа и оба ее спутника внимательно следили за всем происходящем, готовые вмешаться в первый удобный момент. Едва капитан Родригес сошел со своего мостика, как мнимая донья бросилась поспешно туда и, схватив подзорную трубу, направила ее на бриг, желая рассмотреть, что делает корсар и можно ли рассчитывать на его помощь.
Бриг находился в двух кабельтовых 44 и через несколько минут готовился подойти совсем близко. Увидав это, донья Менчиа сразу сбросила принятую личину, резким движением разорвала свое платье, сорвала женскую прическу, и изумленным офицерам предстал Эль-Альферес, в том самом костюме, в котором читатель увидел его в пулькерии.
Это было произведено так быстро, что как экипаж, так и офицеры не успели вымолвить ни слова от изумления. Эль-Альферес выхватил из-за пояса пистолет и навел его на кучу картузов 45 с порохом, вытащенных юнгами наверх и во время наступившего смятения наваленных под бизань-мачтой.
— Сдавайтесь! — закричал Эль-Альферес, резким голосом. — Сдавайтесь, или вы погибли.
Дон Кристобаль и дон Серафин стали с пистолетами в руках справа и слева Эль-Альфереса. Рамирес, со своей стороны, также не терял времени. Он вытащил из портов на юте две карронады, навел их на кормовую часть, зарядил среди общего шума и поставил двух матросов, готовых по первому сигналу приложить фитили и выстрелить, а сам же с остальными своими четырнадцатью матросами захватил остальные орудия и нацелился в толпу собравшихся в средней части палубы мексиканских матросов. Экипаж очутился, таким образом, между двух огней. Двести пятьдесят человек увидали, что они захвачены шестнадцатью.