выдумок и всяческой фантастики. Появлялись у автора, например, амазонки — мифическое племя женщин-воительниц. «Рассказывают, что, когда много времени спустя Онесикрит читал Лисимаху (одному из полководцев-сподвижников Александра Македонского) четвертую книгу своего сочинения, в которой написано об амазонке, Лисимах с легкой усмешкой спросил историка: «А где же я был тогда?»
(Плутарх. Александр. 46).
Знаменитый географ Страбон так характеризует Онесикрита: «Последнего скорее следовало бы назвать главным кормчим небылиц, а не кормчим Александра. Действительно, хотя все спутники Александра предпочитали выслушивать чудесные истории вместо правды, Онесикрит, по-видимому, превзошел их всех в части басен» (Страбон. География. XV. 698). Когда Неарх прочел «мемуары» своего бывшего подчиненного и со многим в них не согласился, он даже решил написать собственные воспоминания, в которых полемизировал с Онесикритом.
Образ Александра, созданный этим учеником Диогена, как считается, выглядел «живым воплощением кинического идеала просвещенного правителя»{174}. Об Онесикрите, безусловно, можно сказать, что в теории он кинизм проповедовал, а вот образа жизни придерживался такого, какой его наставник вряд ли одобрил бы, — состоял при царском дворе, был связан и с политикой, и с военным делом.
А вот еще один киник «последиогеновского чекана» — Бион Борисфенит, то есть уроженец города Борисфена, или Ольвии, греческой колонии на северном побережье Черного моря, неподалеку от устья Днепра (руины на территории нынешней Николаевской области). О своем происхождении сам он весьма красочно и сочно рассказал македонскому царю Антигону II в следующих словах:
«Отец мой — вольноотпущенник, из тех, кто локтем нос утирает (это означало, что он был торговцем соленой рыбой)… И было у него не лицо, а роспись по лицу — знак хозяйской жестокости. Мать моя под стать такому человеку: взял он ее в жены прямо из блудилища. Отец мой однажды проворовался и был продан в рабство вместе с нами. Меня, молодого и пригожего, купил один ритор, потом он умер и оставил мне все свое имущество. Прежде всего я сжег все его сочинения, а потом наскреб денег, приехал в Афины и занялся философией» (Диоген Лаэртский. IV. 46).
Итак, перед нами — выходец из самых низов общества. Но показательно, что его, как и Онесикрита, тянет к высокопоставленной персоне, монарху. Мы помним, как отвечал монарху Диоген, когда тот к нему обратился. Да, времена неуловимо менялись… А каким же конкретно образом Бион «занялся философией»? Посмотрим.
«Сначала он принадлежал к Академии, хотя в это же время был слушателем Кратета. Затем он обратился к киническому образу жизни, надел плащ и взял посох: в самом деле, как было иначе достигнуть бесстрастия? Затем, послушав софистические речи Феодора Безбожника на всевозможные темы, он принял его учение. После этого он учился у перипатетика[55] Феофраста» (Диоген Лаэртский. IV. 51–52).
Итак, последовательным адептом кинизма Биона, как видим, отнюдь не назовешь. Куда только не приводили его философские метания! И в Академию Платона, и в Ликей Аристотеля, и к киренаику-гедонисту Феодору… Одно время побывал он и в кинической школе — и только. На смену верности учению все больше приходил некий эклектизм.
А вот каким Бион был человеком. «Он любил роскошную жизнь и поэтому часто переезжал из города в город, пускаясь иной раз даже на хитрость. Так, приехав на Родос, он уговорил матросов переодеться его учениками и следовать за ним; в их сопровождении он вошел в гимнасий и привлек к себе всеобщее внимание. У него был обычай усыновлять молодых людей, чтобы наслаждаться их любовью и пользоваться их помощью. Но больше всего он любил самого себя (курсив наш. — И. С.)… Поэтому, хотя у него было много слушателей, никто не считал себя его учеником. Впрочем, некоторые переняли его бесстыдство…» (Диоген Лаэртский. IV. 53).
Читаешь это — и так и хочется воскликнуть: вот так киник! Киник, любящий роскошь, жизнь ведущий откровенно безнравственную. И. Μ. Нахов характеризует линию Биона в кинизме так: «Мы встречаемся у него с некоторыми гедонистическими и компромиссными тенденциями: например, он советует «ставить паруса по ветру», приспосабливаться к обстоятельствам и придерживаться конформизма»{175}. Подобную позицию мы и называем оппортунистической. Впрочем, слова, в вышеприведенной цитате выделенные курсивом, при всем их цинизме (вспомним, «цинизм» и есть «кинизм») можно ведь отнести почти к любому киническому философу, — исключая разве что Кратета. Разве сам Диоген не любил себя больше всего?
Продолжим обозрение киников новой генерации. Менедем (III в. до н. э.): «…Он так увлекался чудесным, что расхаживал, одетый Эринией[56], и говорил, что вышел из айда к дозору за грешниками, чтобы потом вновь сойти под землю и доложить о том преисподним божествам. Одежда эта была такая: темный хитон до пят, поверх него пурпурный пояс, на голове аркадский колпак, расшитый двенадцатью небесными знаками (то есть знаками зодиака. — И. С.), трагические котурны[57], длиннейшая борода и ясеневый посох в руке» (Диоген Лаэртский. VI. 102).
Не правда ли, каждая следующая фигура все больше напоминает шарлатана? Идем дальше. Современник Менедема Менипп, родом из Гадары, города в Палестине. Он «был по происхождению финикиец и даже раб… Но, по неуемным своим просьбам, внушенным жадностью, ему удалось сделаться гражданином Фив… Он занимался суточными ссудами и за это даже получил прозвище. Он ссужал деньги корабельщикам, брал страховку и накопил большое богатство; но в конце концов стал жертвой злоумышленников, впал в отчаянье и удавился» (Диоген Лаэртский. VI. 99—100).
Последователь Диогена и Кратета, по жадности своей занимающийся ростовщичеством и покончивший с собой из-за потери денег (в то время как Кратет с большими деньгами без сожаления расстался). Вымоливший себе гражданство в одном из греческих полисов (в то время как Диоген жил изгоем без гражданства и гордился этим). Как говорится, комментарии тут излишни. Снова и снова поневоле вертится на языке: ну и киник… И куда тут уйти от мысли о деградации школы?
Впрочем, Менипп обладал писательским талантом. На этом поприще он больше всего прославился тем, что стал создателем нового литературного жанра — менипповой сатиры (мениппеи). «Этот бурлескный жанр впитал в себя возможности, заложенные, но не до конца реализованные в древнеаттической феерической комедии, сатировской драме, мимах, «сократическом диалоге» и диатрибе[58]… Сатиры Мениппа отличались драматизмом, свободным перемещением действия во времени и пространстве, сочетанием фантастики, необычайных приключений и вульгарного натурализма, серьезным этическим и социальным содержанием, облеченным в шутейную форму («серьезно-смеховое»), барочной смесью прозы и стихов, органично дополняющих друг друга»{176}.
Правда, ни одна из написанных Мениппом сатир не дошла до нашего времени, но известны сочинения авторов, использовавших