образ сумы — едва ли не главного атрибута адептов этого учения:
Некий есть город Сума посреди виноцветного моря,
Город прекрасный, прегрязный, цветущий, гроша не имущий.
Нет в тот город дороги тому, кто глуп, или жаден,
Или блудлив, похотлив и охоч до ляжек продажных.
В нем обретаются тмин, да чеснок, да фиги, да хлебы,
Из-за которых народ на народ не станет войною:
Здесь не за прибыль и здесь не за славу мечи обнажают.
(Диоген Лаэртский. VI. 85)
Другой пример. Широкое хождение в Греции имела эпиграмма, якобы представляющая собой надпись на гробнице ассирийского царя Сарданапала, сочиненную им самим. Эпитафия эта проникнута гедонизмом:
Все, что съел я на пиршествах, все, чем уважил я похоть,
Стало моим; а иное богатство осталося втуне.
(Палатинская антология. IX. 497)
А вот как это переделал Кратет, изменив смысл фактически на противоположный:
Все, что усвоил я доброго, мысля и слушаясь Музы,
Стало моим; а иное богатство накапливать тщетно.
(Диоген Лаэртский. VI. 86)
Еще одна пародия — на сей раз на элегию мудреца, законодателя и поэта Солона. Последний начал свое стихотворение так:
Вас, славных чад Мнемосины и Олимпийского Зевса,
Муз-Пиерид[54] прошу: слышьте моленье мое!
Вот что мне дайте: счастье иметь от богов от блаженных,
Ну а от всех людей — добрую славу вовек,
Так жить, чтоб сладок друзьям я, а недругам горек казался,
Чтоб уважение тем, этим же ужас внушал.
Деньги желаю иметь, но если неправедна прибыль —
Нет, не хочу! А не то позже расплата грядет.
(Солон. Фрагмент 1 Diehl)
Весьма схожим образом начинает и Кратет — но быстро сводит всё опять же на «смягченный» кинизм.
Славные дочери Зевса-владыки и Мнесосины,
Музы Пиерии, к вам слово молитвы моей.
Пищу пошлите вы мне — не могу голодать постоянно.
Только без рабства: оно делает жалкою жизнь.
Буду полезен друзьям, льстить только им не учите…
Деньги же грех собирать, копить скарабею богатство.
Быть не хочу муравьем — только себе и себе.
Хочется праведным стать и такое добыть мне богатство,
Чтобы к добру привело, делая лучше людей.
Этого только б достичь, Гермесу и Музам пречистым
Жертв дорогих не свершу, делом святым отплачу{172}.
Строками же, резюмирующими позицию автора, пожалуй, следует признать вот эти — в них тоже речь идет о «рабстве», и тут же становится ясно, какое именно рабство имеется в виду:
Те, кто не сломлен вконец жалким рабством у радостей жизни,
Чтут лишь царство одно — бессмертное царство свободы{173}.
Каким же человеком был Кратет? «У него было прозвище Дверь-откройся за его обычай входить во всякий дом и начинать поучения» (Диоген Лаэртский. VI. 86). Казалось бы, перед нами сразу должен встать непривлекательный образ докучного незваного резонера, лезущего не в свои дела. Однако же перед современниками философа подобный образ отнюдь не вставал. Скорее наоборот, судя по указаниям других источников. «Когда Кратет заходил в любой дом, его там принимали с почетом и радушием. Поэтому он получил прозвище «Всех-дверей-открыватель» (Плутарх. Застольные беседы. 632е). Согласно еще одному свидетельству (Юлиан. Речи. VI. 201b), жители даже писали на своих дверях: «Открыто для Кратетова доброго духа».
Почему же такая бесцеремонность не только прощалась ему, но даже вроде бы ставилась в заслугу? Дело в том, как он общался с людьми — без малейшей доли Диогенова презрения. Об этом говорится в следующей цитате, которая, кстати, интересна еще и тем, что отражает некоторые черты внешности Кратета.
«Телесное уродство заставило его смеяться над своей хромоногостью и горбом. Он приходил в дома друзей, званый и незваный, примиряя близких друг с другом, когда замечал, что они в ссоре. Он упрекал, не причиняя боли, а тактично. Он не хотел, чтобы казалось, что он льстит тем, кого исправляет, а хотел приносить пользу как им, так и тем, кто его слушал» (Юлиан. Речи. VI. 201).
Теперь бы это назвали элементами психотерапии. Применяя их, Кратет однажды даже спас молодого человека Метрокла, который едва не дошел до самоубийства. Исцелил он его от дурных мыслей совершенно «по-кинически». Метрокл, уроженец городка Маронеи на северном берегу Эгейского моря, переехал с семьей (родителями и сестрой) в Афины, а там поступил вначале во вполне респектабельную философскую школу — Ликей. Последний тогда возглавлялся уже не Аристотелем, а его любимым учеником Феофрастом.
Итак, Метрокл однажды во время занятий, не удержавшись, испортил воздух. Какой стыд! Разве можно после этого мечтать о том, чтобы стать философом? Разве можно вообще жить?! И юноша «от огорчения затворился дома, решив уморить себя голодом. Узнав об этом, Кратет пришел к нему без зову, нарочно наевшись волчьих бобов, и стал его убеждать, что по всему смыслу он не сделал ничего дурного, — напротив, чудом было бы, если бы он не предоставил ветрам их естественный выход; а под конец он взял и выпустил ветры сам, чем и утешил Метрокла; подобное исцелилось подобным» (Диоген Лаэртский. VI. 94).
Согласимся, ход хотя и жутко непристойный, но в чем-то гениальный. Говорят, от великого до смешного один шаг — однако тот же один шаг и от смешного до великого. Результат беседы закономерен: Метрокл сжег какие-то имевшиеся у него записи — то ли собственные ранние философские опыты, то ли конспекты лекций Феофраста Диоген Лаэртский. VI. 95) — и перешел в киническую школу, к Кратету. Крупного вклада в философскую мысль он опять же не внес, и сохранившиеся его высказывания звучат, как и у Монима, достаточно тривиально.
«Вещи, говорил он, покупаются или ценою денег, например дом, или ценою времени и забот, например воспитание. Богатство пагубно, если им не пользоваться достойным образом» (Диоген Лаэртский. VI. 95). Интересно, что полного отрицания богатства, даже вообще имущества, как у Диогена, здесь мы не встречаем. В этом варианте, повторим, кинизм уже не столь ригористичен. Дом упоминается Метроклом скорее как положительная ценность. Сам он, став киником, бродяжничать не начал, остался в родительском жилище. Да и сам Кратет, надо полагать, жил не в пифосе.
Кстати, для него история с Метроклом имела совершенно неожиданное продолжение. Кратет заходил в гости к своему новому слушателю, и его увидела сестра Метрокла —