настаивал на отдельном здании, ну и пусть дорого, зато спокойно, никаких соседей, способных устроить пьянку с салютом, никаких тявкающих собак, орущих за стеной младенцев и старушек-соседок, сплетничающих за спиной.
И никаких пьяных идиотов, не способных держать язык за зубами. Шерев совершенно распустился, пора с ним что-то делать, но вот что? Засунуть в лечебницу? Тихо не получится, слишком заметная фигура, а громкий скандал и «правдивые» истории Аронову ни к чему. Да если разобраться, то Шерев сам по уши замазан и нечего теперь делать вид, будто он белый и пушистый, а все вокруг – садисты и ублюдки.
Злость отзывалась легким покалыванием в висках – верный признак приближающейся мигрени. Неплохо было бы таблетку принять, но после водки она вряд ли поможет. И Аронов, добравшись до кухни, сварил себе кофе. Эльвира, увидев завтра грязную чашку, в обморок грохнется, как же, хозяин самолично руки пачкал… еще одна дура. Порой Аронову казалось, что в этом мире умных людей нет, или почти нет, вымерли вместе с мамонтами.
Кофе перекипел и теперь имел отвратительный привкус металла, впрочем, когда-то он радовался и такому. Боже мой, как давно это было… Серый институт, тусклые коридоры, скучные предметы, занудные преподаватели, уверенные, что студенты созданы специально для того, чтобы было на ком злость сорвать, и клуши-однокурсницы. Ни одного приличного человека на всем курсе, может, отыщи он в институте единомышленника, не связался бы с Лехиным, и уж тем более с Иваном. Однако на фоне однокурсников – правильно было бы сказать однокурсниц, ибо парней на курсе было лишь четверо – школьные друзья казались тем самым пресловутым «меньшим злом». Лехин самозабвенно грыз гранит науки, мечтая стать врачом, Шерев весело проводил время на своем физико-математическом, а Аронову приходилось тухнуть в дебрях педагогики, которую он тихо ненавидел. Благодаря его стараниям редкие встречи бывших одноклассников стали частыми, а натянутые в прошлом отношения переросли в некое подобие дружбы. Да если бы не он, где бы эти двое были сейчас?
Это Аронов предложил организовать кооператив, это он нашел девиц, которые умели прилично шить, он рисовал модели и учился зарабатывать деньги. Он рискнул и вышел из подполья, он создал «л’Этуаль». Да, деньгами сбрасывались все трое, но что такое деньги без умения их использовать? Это сейчас Лехин – финансист, а был простым хирургом, колупался в чужих внутренностях и жрал спирт. А Иван? Ладно, армия сделала из него человека, но на этом все и заглохло и если бы не тяга Сафонова к синематографу, если бы не детская мечта попасть на экран, то Иван так бы и пахал инженером, или кто он там по образованию. Нет, ну до чего несправедлива бывает судьба: мечтал Аронов, а знаменитым стал Шерев.
Видите ли, лицо интересное… да что в нем интересного-то? Ник-Ник умел видеть интересные лица, а Иван был… обыкновенным. Ну мужественная физиономия, ну глаза выразительные, как у девчонки, ну фигура, ну манеры… так таких вот «Иванов» тысячи.
Старая обида подняла голову. Это была его идея: сняться в массовке, он и связи нашел, чтоб их в эту самую массовку взяли, а Иван просто следом увязался. Уже на студии Ник-Ник понял, что зря брал с собой друга – Шерева сделали красноармейцем, а его, Аронова, записали в фашисты. По молодости, по глупости, он тогда до глубины души оскорбился – как же, играть, пусть всего минуту, немца, захватчика, врага.
Ничего, сыграл, и на этом его киношная карьера закончилась, а Ивана, что говорится, заметили.
Сволочь он неблагодарная. Да с развалом Союза сидел на своих копейках, подумывал над тем, чтобы квартиру продать, да не вышло – супружница безо всяких денег жилплощадь отняла. И быть бы Шереву бомжом, если бы Аронов не решил использовать старого друга в проекте. А что, чужая слава – неплохой двигатель.
И ведь получалось, шло, как по маслу, Шерев поднялся, новую хату прикупил, сниматься даже начал, женился, развелся, снова женился… и где он таких стерв выискивает? Да Ивану с его вечными проблемами и безденежьем молиться на своего благодетеля надо, а не кони кидать.
Ничего, завтра Аронов побеседует с этим правдолюбцем, пусть либо убирается к чертовой матери, либо работает, как надо.
Холодный кофе вкусом напоминал помои, Ник-Ник правда имел весьма отдаленное понятие о вкусе помоев, но вряд ли они хуже этой коричневой бурды. Зато в голову пришла великолепная идея, которую требовалось проверить незамедлительно.
Зеркало сердилось, ему не нравилась мастерская, и не нравилось одиночество, Зеркало любило компанию, сейчас, глубокой ночью, оно выглядело настоящим. Днем Ник-Нику довольно успешно удавалось убеждать себя, что Зеркало – пустышка, пропавший реквизит американского ужастика, там любят такие штуки с нарочито тяжелыми рамами, искусственно затемненным стеклом и звездочками из сусального золота. Днем Ник-Ник смеялся над его искусственностью и собственным страхом, днем он руководить Зеркалом, но наступала ночь, и проклятая игрушка брала свое.
Ах, Августа, ты даже не догадывалась, чем владела.
Незаконченное полотно – редкие линии и темные пятна краски – выглядело неудачной пародией на настоящую картину. Удачный ракурс, но кое-чего не хватает… детали… картину делают детали… И Ник-Ник, взяв тюбик с красной краской, принялся методично расписывать Зеркало. В темноте очень похоже на кровь… Девушка на картине сидела спиной к зрителю, но для полноты восприятия было необходимо отражение, и не просто отражение, а на крови.
Кровью агнца невинного да спасемся.
На следующий день Иван сам позвонил с извинениями. Ладно, пускай работает… пока…
Дневник одного безумца.
Я сделал это. Каждый раз волнуюсь чуть не до потери сознания, но когда приходит время, все сомнения и тревоги исчезают. Да, я виновен, я осознанно нарушаю одну из Его заповедей, но продолжаю верить, что Он простит. Он ведь сам обещал прощение для всякого, кто раскается.
Я скорблю о них, и если бы была возможность выбрать иной путь, клянусь, Августа, я бы так и сделал. Но смерть, которую я несу, – суть испытание для духа моего. Аз есмъ орудие, рука карающая, ибо сказал Он: «Не сотвори себе кумира». Ибо сказал Он: «закон, имея тень будущих благ, а не самый образ вещей, одними и теми же жертвами, каждый год постоянно приносимыми, никогда не может сделать совершенными, приходящих с ними, но жертвами каждогодно напоминается о грехах, ибо невозможно, чтобы кровь тельцов и козлов уничтожала грехи». Непостижимы слова эти. Я приношу жертвы и сам становлюсь жертвой, я судья и буду судим, я убиваю и умираю сам.
Иногда мне кажется, что за