мною ничего нет: ни Бога, ни Диавола, одно только безумие. Если бы ты знала, как мне страшно думать о самой возможности ошибки, о том, что мне следовало бы не наказывать, а лечится.
Я обратился к Господу, чтобы отогнать этот страх. Я молился, но вместо облегчения испытал боль, снова боль. За что? Я читаю Библию и плачу над словами: «Если исповедуем грехи наши, то Он будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас от всякой неправды». Я исповедуюсь, но отчего тогда не чувствую в душе прощения?
Эта кровь на руках, уже не призрачная, а настоящая. Она быстро высыхает, прячется под ногтями черной пленкой, которую ни вымыть, ни выковырять, она пахнет… Я трижды принимал душ, но по-прежнему ощущаю тяжелый, кровавый запах. Она умерла быстро – я научился убивать, ибо Господь достаточно милосерден, чтобы не отягощать мою совесть муками жертв.
Она не ожидала удара, она верила мне… они все верили и надеялись, обманутые обманщицы. Когда-то они жадно постигали науку лжи и призрачной властью смущали мужские сердца, их красота – обман, их душа – тлен, их жизнь – гниение, сами они – воплощенный грех. Но вместо того, чтобы раскаяться и рассказать правду тем, кого обманули, они раз за разом отвергали саму возможность честной жизни. Более того, выбравшись из своего лживого рая, эти женщины готовы были на все, чтобы вернуться. Они сами приглашали меня к себе и умоляли помочь. Я помогал. Я освободил их души, кровью на своих руках искупая их вину.
Осталось сделать один-единственный шаг.
На сей раз все будет иначе. Я не стану скрываться – ты же знаешь, Августа, мне нет смысла прятаться, да и не боюсь я суда земного, ибо Тот, кто стоит за спиной моей, выше всех судей. Но я сделаю так, что все – каждый человек в стране – увидит изнанку лжи. Пусть они поймут, пусть почувствуют себя обманутыми, пусть откроют глаза и, увидев правду, скажут: «Это он обманул нас».
Мне даже немного жаль, что я не увижу, как медленно агонизирует его империя, как Арамис пытается спасти ее, но попытки его заранее обречены на провал – люди не простят столь откровенного обмана. Арамис будет умирать вместе с «л’Этуалью», и может быть, оставшись наедине с собой – без денег, власти и славы – он раскается.
Я сделаю это для тебя, Августа.
Химера
И снова спокойное время, вернее, не совсем спокойное, но я почти привыкла к этой суматошной жизни, привыкла улыбаться людям, которые мне не нравятся, привыкла говорить то, что от меня хотели бы услышать, привыкла делать, что говорят. Надень это. Сядь сюда. Молчи. Улыбайся, улыбайся, улыбайся, черт бы тебя побрал! Пожалуй, именно эта обязанность улыбаться всегда и всем сильнее всего выводила меня. Тебя ласково хлопает по заднице жирный урод, свято уверенный, что от подобной чести ты должна немедля рухнуть в его объятья, а ты улыбаешься. Тебя целует в щечку тщательно загримированная дама, которая с куда большим удовольствием выдрала бы тебе волосы, а ты улыбаешься… тебя спрашивают о романе с Иваном и о том, как к этому роману относится его супруга, а ты улыбаешься…
Нету романа. Ничего нету. Работа и дом, дом и работа. Слава Богу, хоть Шерев угомонился, более того, когда я на следующий день спросила, куда он собирался убежать, Иван сделал вид, будто не понимает. Именно сделал вид, я нутром почувствовала неискренность: великий актер сфальшивил, случайно ли, намеренно, но… но за этой его эскападой стояло что-то серьезное. Хотя, Иван такой фантазер… В общем, я решила не играть в детектива и жить, пока есть такая возможность. Другое дело, что жизнь эта оказалась не такой сладкой, как я предполагала. Но тут уже никто не виноват.
Пришли еще три конверта, к их появлению я отнеслась со спокойствием, удивившим меня саму, беспокойство приходило лишь в редкие минуты одиночества, и как нарочно этот вечер выдался очень подходящим для беспокойства: одиноким, длинным, холодным и совершенно пустым. В кои-то веки мне не надо было одеваться, ехать куда-то, что-то из себя строить, в кои-то веки я получила возможность отдохнуть, но черт побери, вместо отдыха пришла тоска. Только тоской и возможно объяснить совершенную в последствие глупость.
Мне дико, просто невероятно захотелось встретиться с кем-нибудь из прошлого, не важно, с кем: подруга, знакомая, Славка… Я не знаю, почему из всего списка я выбрала именно его. Славку-предателя, Славку-обманщика, Славку-мужа секретарши. Человека, которого когда-то любила, человека, по чьей вине – пускай косвенной – я лишилась лица. Нет, на самом деле все просто и объяснимо: Ник-Ник твердил о новой жизни, а я не находила в себе сил расстаться со старой. Славик был последней ниточкой, которая связывала меня-Химеру со мной-Оксаной. Если хотите, Славка был моей памятью, уродливой, искаженной, неприятной, но безусловно нужной, я только теперь начала понимать, насколько нужна мне эта память.
Конец ноября, еще неделя и хмурая осень уступит место зиме. В темных лужах плавятся осколки разбитого каблуками льда, с неба сыплется снег, мелкий и колючий, белые мошки танцуют в свете желтых фонарей, редкие прохожие торопятся домой. За снегом лучше наблюдать из окна, грея ладони о горячую чашку с чаем и слушая ленивое мурлыканье кошки.
Иван пообещал подарить мне котенка…
Сволочь он. Вежливая, красивая, страдающая пристрастием к спиртному сволочь. И Аронов тоже сволочь. И Славка.
А в моем подземелье, наверное, сыро и неуютно, хотя вряд ли более неуютно, чем в квартире. Уж лучше холодный ноябрьский вечер, приправленный страхом и ожиданием, чем теплое одиночество в четырех стенах.
Вот и знакомый двор, печальное стадо автомобилей, укрытое рваным белым покрывалом снега, влажный и холодный ствол дерева и моя излюбленная лавочка. Звезд сегодня нету, зато идет снег. Я настроилась на долгое ожидание, вряд ли Славка появится раньше полуночи, а на часах только четверть двенадцатого. Зато есть время, чтобы помечтать. Я целую тысячу лет ни о чем не мечтала.
Мороз легонько покусывал кончики пальцев. Иванова куртка – надеюсь, он не обидится – оказалась неожиданно теплой и весьма удобной. Глубокие карманы защищали от мороза руки, а высокий воротник – лицо. Маска тоже грела.
Странно, но люди почти не обращали внимания на маску, я помню с каким жадным любопытством и ужасом они заглядывали в мое лицо, как глазами впитывали малейший оттенок моего уродства, как радостно пугались и отворачивались. Лицо было интересно им. А маска? Маска – это