На выдохе.
* * *
Лена заметила, что взгляд Витюши зацепился за какую-то закорючку за ее спиной, там, где шумит море и кричат дети. А еще резкие и рваные крики чаек — белые и бело-серые птицы лениво и беспрерывно планируют вдоль лежбищ из людей, скользя по множеству тел равнодушием злых глаз. В первые дни казалось, что она никогда не сможет привыкнуть к шуму набегающих волн и к резким и противным, но таким желанным крикам, всякий раз задирая голову и провожая взглядом стремительную горластость. Но пара недель, а затем и пара месяцев, и теперь в их голосах ей чудится лишь запах выброшенной волною дохлой рыбы, мягкой и теплой. Нет, ей не надоело здесь, но хорошего понемножку — даже самое теплое море и самое жаркое солнце могут наскучить, стать обыденными. А чайки — по утрам они роются в помойках, пугая кошек и собак.
Витюша-туша. Выражение его глаз такое же, как и у чаек — бессмысленное скольжение, только злости нет. Сто с лишним килограммов прокаченных мышц позволяют ему быть спокойным и незлобным, а ежедневное однообразие жимов и тяг рождают в его голове круглые и такие же тяжелые, как и блины к любимой штанге, шутки. Он медленно произносит их, и кажется, что они тяжеловаты даже для него самого. Но он смеется, он парень не злой. В общем-то обидное рифмованное прозвище придумали друзья, но большинство работающих в пансионате так и называют его, правда, чаще за глаза. Он не обижается — зачем, и в сотый раз громыхнув железом, отдыхая и болтая с ней на террасе, привычно скользит взглядом по обыкновенному и неудивительному для жителя близкого к Туапсе поселка пляжу. Хотя часто его взгляд останавливается на женских фигурах, на обычной для моря, но примечательной для мужчин обнаженности. Он и за ней приударял. Вернее — пытался, видимо перепутав ее с четвертым подходом. Но хорошо, что он сейчас рядом — килограммы надутых мышц понижают активность мужских тазобедренных суставодвижений вокруг нее, в основном из числа отдыхающих в пансионате.
Она здесь уже больше двух месяцев, это если прибавить турбазу, то есть почти все лето, и неудивление морем перестало восприниматься как дикость. Комфортный пляж, но на носу сентябрь и скоро домой. Еще несколько дней — и все, но в эти последние дни к морю и жаркому, поднадоевшему солнцу вернулось очарование, ностальгия еще не пожелтевшего листа, и она снова стала прислушиваться к шуму волн и замечать четкие тени.
Но сейчас она к морю спиной. Что-то в шумной палитре пляжа привлекло внимание Витюши, его взгляд остановился ровно на медленный выдох — точно как при жиме. Это его качковская привычка, но ей показалось — застыл, прилип. Дрогнуло довольное спокойствие глаз, невольно и недолго, но в секунде мужского инстинкта она узнала знакомую озабоченность тазобедер.
И она обернулась. Но прежде не догадка и не предчувствие, а горячая искра зашипела в левом крае глаза, там, где сходятся веки, прожгла мочку уха и упала в левое плечо, на иголки рассыпаясь в руке и груди, и остывая, теплотой ушла в живот, и теми же иголками, уже почти холодными, осыпалась в ноги.
Удар! Окаменевшее время — гладкий пляжный булыжник, разлетелось на куски, рассыпалось песочной пылью, превратилось в воздух. А он убедил себя, что подготовился! Сломавший, а может, вернувший время взгляд рассек и этот воздух, плотность ожидания исчезла в полсекунды, исчезла и надуманность, и Алексей, кажется, почувствовал дуновение, холодок движения в узком пространстве между виском и ухом. Наверное, это вакуум. Но вместо шага он едва не проехался носом по ступеням, грудью подавшись вперед и не шагнув, крепче сжал перила.
— Леша?!
Так может спросить только женщина. "Элементарно, Ватсон!" — бледная тень в сравнении с желанной глупостью женского вопроса, на который совсем необязательно, не нужно и даже вредно отвечать. Вопросом можно только наслаждаться — конечно же, глупостью на взгляд мужчины, его неприхотливо закрученных по законам логики извилин, и глупой, уже на взгляд женщины, привычки искать смысл в каждом ее слове, с непривычки.
Стандарт удивления: "Леша?" — и развинченный и разбросанный мир, как сухие крошки или холодные капли за воротником, сваленная в кучу мозаика, сразу и не вдруг, не случайно, а по законам, придуманным не ею, но для нее, давно, еще до появления первых мозгов, сложился спокойно и легко.
Глупый вопрос в четыре ясных звука — а она произнесла лишь имя, но солнце, только что напоминавшее раскаленную погремушку в небе, прибор для прижигания нервов, сразу превратилось в теплое светило; волны, секунду назад дружно раздиравшие себе мокрыми пальцами рты и бесцветными, в пенных пузырях языками, толкаясь, дребезжавшие в уши, теперь только волны; люди-тела, они были лишь вязкой массой, а горячие пляжные камни хитро перещелкивались у него под ногами… но слово вернуло все. Так вот почему он вспомнил зиму: он задал себе множество вопросов и ожидал ответы, но она произнесла лишь имя и боевым топором чувства — а он забыл, что она амазонка, разрубила его аккуратно сложенные и связанные узелками логики мысли. Однако лезвие застряло в голове, и если она бросится на него с верхних ступеней, то рукоятка может помешать поцелую…
"…Майя стояла от меня в шести шагах, и все остальное исчезло из глаз моих. Признаюсь, Хвилькин без зазрения совести мог влюбиться в такую женщину. По-видимому, ей было около двадцати лет. Ее лицо не было типическим, я не узнал бы в ней армянку, не принял бы ее за грузинку, но понял бы, однако, что она не русская. Черные глаза ее светились каким-то кротким, задумчивым блеском. Но когда она обернулась и посмотрела вкось, мне показалось — в ту сторону, куда она бросила взгляд свой, промелькнула неуловимая молния. Вообще, какая-то нега, что-то светлое было разлито по всему существу ее".
Я.П.Полонский. Проза.
* * *
16.
Странное движение: навстречу Автору попался один из учтенных в его городе хачиков. А может и не хачик, а хохол, похожий на хачика, а может не хохол, а сибиряк, тунгус, с фамилией рифмующейся с "бешикташ", а может с трудом знакомый с географией еврей, все еще бодро бегущий из египетского плена, а может чистый славянин, потомок не утонувшей царевны и вынырнувшего Чапаева? Все может быть, просто взгляд Автора, оторвавшись от пыльного, в наносном мусоре и бумажных обрывках тротуара, уперся в торчащую под хрящеватым носом усатость. Хотя нос, возможно, был не так уж хрящеват, но турецкая куртка и мешковатые брюки — и взгляд все же уперся в усатость. А хачик глазами, как шагами, шуршал впереди себя по асфальту.
Странное движение: хачик что-то заметил под ногами, в пыли, и быстро нагнувшись, присев на корточки в своих мешковатых брюках, быстрым же движением руки поднял и отбросил какой-то огрызок, с грязного тротуара прочь, в июньскую траву. Действие без мысли, привычка, автоматика. Он все сделал не задумываясь, в движении, в секунду, а удивленный встречной присядкой Автор успел заметить, что огрызок — это недоеденный кусок хлеба. Шагнули турками жеваные брюки, мелькнула их родственница куртка, блеснула редкая седина нечесаных волос, песком хрустнул тротуар — и все, хачик исчез за спиной. А может и не хачик.