— Э-э… А Дельмек где?
— Здесь. Где ему еще быть? — передернула та плечами. — Не возле тебя же ему сидеть! Да и сидеть негде — развалился во весь аил, пройти нельзя…
Буркнув что-то, Учур угрюмо сел, потер лоб, скосил глаза на супружеский орын, заорал хрипло:
— А ты чего лежишь, как корова?! Чужие люди хозяйничают в аиле, а она за девчонку свою держится!
Сапары сняла горячую крышку с котла, густо облепленную коричневой пузырящейся пеной, пригрозила:
— Вот влеплю сейчас в морду твою бесстыжую, чтобы не смел при мне орать на Барагаа! Хозяин… Лучше за водой сходи, дров принеси, муки натри для лепешек!.. Мне что, разорваться одной?
Учур лениво отмахнулся:
— Эти дела — женские!..
Сапары с треском опустила крышку на котел, брызнув пеной:
— А мужское дело — араку жрать с Дельмеком? Иди позови его, он не откажется!
— И позову! — весело пообещал Учур, поднимаясь с кошмы.
Но Дельмек, услышав громкие голоса ссорящихся, уже и сам появился у входа, отбросив дверь и придерживая ее ногой. Поинтересовался от порога по-русски:
— Какой шум, если драки нету? — Прошел к Учуру, протянул обе руки. — Ты проснулся и не помер? Целый тажуур араки один выпил! Ты что, конь?
Учур обреченно махнул рукой и опустился на старое место, уже хорошо им продавленное:
— Приехал вчера, устал, еды нет… Жена стонет, девчонка орет, будто ее режут… Чейне с Ыныбасом все бросили и уехали… Ты с Сапары еще не приехал… Что было делать? Со скалы прыгать?
Дельмека так и подмывало позлить Учура дядей и мачехой, но, наткнувшись на злые глаза Сапары, он передумал. Сел рядом с камом, спросил миролюбиво:
— Яшканчи камлал? Как его сын, Шонкор, не умер?
— Я уехал — живой еще был… Всю ночь камлал! С Синим Быком говорил, духами воды! — соврал Учур. — А утром коня разорвали для Эрлика… Ты, Сапары, конину варишь или баранину?
Сапары не отозвалась, но послышался плачущий голос Барагаа:
— Что, муж, совсем плох был мальчик, когда ты уехал?
— Не знаю, — отмахнулся тот. — Я все сделал!
— Значит, умер… — всхлипнула Барагаа. — И лекарь Шонкору не помог, и ты проараковал…
— Да кому они помогут? — снова раздраженно и зло заговорила Сапары. Только араку тажуурами жрать да на жен с кулаками бросаться!..
— На тебя никто не бросался, — сказал Дельмек с улыбкой. — Кнут, который мне хотел подарить Кучук, он увез с собой…
Учур вытаращил глаза на Дельмека, хохотнул:
— Я бы кнут у себя оставил! — В это время заплакал ребенок, Учур брезгливо поморщился: — Уйми девчонку! Мало того, что муж голодный, она и ребенка кормить не хочет!.. Ну, Сапары, готово ли мясо?
— А ты что, дров уже принес, за водой три раза сходил к ручью, муки миску натер для лепешек? Вот и сиди.
— Попридержала бы язык, жена! — посоветовал Дельмек. — Не в своем аиле, в гостях…
Она стремительно обернулась на его голос:
— И ты, адыйок, будешь мне советы давать? Пошел вон, шелудивый!.. Видеть тебя больше не хочу!
Дельмек вскочил, рванулся к выходу. Последнее, что он увидел, когда оглянулся, была откровенно довольная — во весь рот ухмылка на лице Учура.
Глава пятая
БОЛЬШАЯ ПЕРЕКОЧЕВКА
Голубые горы Алтая были когда-то красными от гнева. И в этих кроваво-красных горах жили злые люди, не успевавшие отмывать живую кровь со своих рук и одежд. Этих людей ненавидели даже камни. Но и сами камни плавились от взглядов и слов этих людей…
Отложив в сторону топшур, Кураган, младший сын Сабалдая, вопросительно посмотрел на серого и осунувшегося Яшканчи: продолжать ли эту песню, если в его семье большое горе? Но ведь горе и радость — всегда шли и идут рядом… Были времена, когда жизнь всех людей гор была одним безбрежным горем…
— Пой, кайчи, — попросил тихо хозяин. — Играй свой черчек.
Кураган снова взял топшур.
Странный это был топшур: выдолбленный из цельного дерева, тяжелый и громоздкий, под силу только такому молодому парню, как Кураган. Вместо двух волосяных струн — высушенные жилы, верхняя дека прошита колышками в мизинец толщиной. Но кайчи уверенно перебирал пальцами по струнам, и не было фальши ни в голосе инструмента, ни в голосе певца…
Они только что проводили Шонкора в его вечный аил на вершине высокого дерева[124] и вылили под комель его могилы три чашки араки. Кама не было, он уехал, и никто даже не подумал вернуть его с половины дороги. И тогда Сабалдай сказал:
— Твой сын умер молодым, Яшканчи. И проводить его на долгий отдых должен не кам Учур, а кайчи Кураган.
Кураган упрашивать себя долго не заставил: прошел к своему коню, снял длинный тюк, развернул его и достал самодельный топшур.
И снова запел Кураган — о реках слез, что текли по долинам и охлаждали раскаленные от гнева камни. Эти камни трескались, разламывались и оседали золотым песком на дно рек горя. И как только нога злого человека ступала в такую реку, он становился холодным камнем и застывал навсегда. И стоят эти камни теперь по всем рекам Алтая, и вечно кипит горькая вода у этих камней…
Яшканчи кивнул, соглашаясь с певцом: он сам видел, как пенилась и кипела вода у черных скал, поставленных посреди воды, и видел золотой песок, которым выстлано дно рек, ревущих тысячами горьких женских плачей.
Давно остыли горы от гнева, не трескаются больше камни от ненависти к поработителям и душегубам — сама земля Алтая заступилась и защитила своих детей. Но еще ломают реки горя черные скалы, и до сегодняшнего дня выносятся их обломки на берега, и оживают, и снова появляются в горах злые люди…
Закончил свою невеселую песню кайчи и удивленно смотрели на него люди, не веря, что сейчас, на их глазах, в их ушах, родилась новая легенда, как прощальная песнь Шонкору, которого тоже унесли в бесконечную даль реки горя, и в них есть капли слез его матери Адымаш и его отца Яшканчи.
Яшканчи провожал гостей.
Самые молодые — Кураган и Орузак уехали далеко вперед: старший сын Сабалдая торопился к своему маленькому сыну, а младшему не терпелось повидать невесту, которую надо еще уговорить, выплатить причитающийся выкуп ее родителям, а не получится, то и умыкнуть, как это случалось теперь все чаще…
Голова в голову с конем Яшканчи шел конь Мендеша, у которого с самой зимы не переводились беды: то волки напали на отару, то по неизвестной причине передохли все козы, то к старшей дочери черная болезнь глаз[125] привязалась… Сейчас его Туутан почти совсем не видит, хотя лекарь Дельмек и лечил ее три раза: навоз жеребой кобылы прикладывал к глазам, дул золой из-под треножника очага ей под веки, теплой аракой их промывал. Последний раз посоветовал кама Учура позвать, но теперь-то Мендеш и сам знает, какой будет прок от этого пьяницы…