Я много работаю – две мои книги в производстве в ленинградских издательствах[421], и если слово «бумага» не исчезнет из нашего обихода, то, м<ожет> б<ыть>, и выйдут. Работать мне так же легко, как безногому танцевать, – однако работаю и даже получаю от этого удовольствие.
Я трещу о себе, потому что волнуюсь за тебя и вас всех, особенно за Марину. Напиши мне, ничего не скрывая и не украшая.
Как вам в вашей новой квартире?
Марине – мои нежные приветы, мужчинам – поклоны и самые добрые пожелания. Есть ли новости от Юрочки – я знаю, что это твоя рана, хоть ты стараешься об этом не думать и не говорить.
Всегда и неизменно твой Юра
Тарту
7–10 апреля 1991 года [422]
Милая, милая Фрина!
Нет слов, чтобы передать, как я беспокоюсь, не коснулось ли штатное сокращение Марины и всех связанных с этим вопросов. Письма идут медленно, а мысли летят быстро. Что там у тебя? Все же хочется думать, что вы все здоровы, тревоги обойдутся и ты сохраняешь бодрость. Переехали ли ты с Вилем в отдельное помещение или продолжаете жить вместе?
Что тебе сказать о себе? Развал идет полным ходом: товары не исчезают, а исчезли, появились коммерческие магазины продуктов с астрономическими ценами. Я заглянул – увидел, что другие тоже заходят не покупать, а посмотреть. НО ЭТО ВСЕ АБСОЛЮТНАЯ ЕРУНДА – НАСТОЯЩЕГО ГОЛОДА ПОКА НЕТ (кроме, конечно, пенсионеров и одиноких стариков!), а жить на уровне голода мы, пережившие войну, умеем. Гораздо труднее работа: я читаю лекции всего шесть часов в неделю, но устаю ужасно. Трудно работать с таким замедленным чтением. Но все же работаю. Сейчас завершаю труд над большой книгой, посвященной бытовой жизни XVIII – нач. XIX века.
Пиши мне о себе, о Марине. Пиши любую ерунду – ведь важно не только что пишешь, важен почерк и живая весточка.
Друг мой, будь здорова и бодра. Ведь бодрость – это основное, чем мы можем помочь нашим близким.
И всегда помни, что я о тебе всегда помню.
Пишу тебе в день Православного рождества <Пасхи>, и да будет Бог с тобой и твоими. А я, кажется, последний вокруг меня скептик (в душе нет, а следовать моде стыдно).
Может быть, мне простится за искренность и за то, что ни на что не надеюсь.
И все же да будет Бог с тобой и твоими.
Целую, Юра
Тарту
20 апреля 1991 года [423]
Дорогой Юрочка!
Ты пишешь в своем письме от 20 марта (его дату я установила по почтовому штампу, в письме даты нет), что мозговое восстановление продолжается и читать становится легче. Конечно! И еще будет лучше и лучше. Врачи отмеривают год, но я-то знаю, что это не так, что продолжается улучшение гораздо дольше: Виль в течение года-полутора совсем не мог читать, а уж после «зачитал» гораздо-гораздо быстрее, не уставая. Сейчас он читает по нескольку часов кряду. Но о каком крохотном метастазе в мозгу ты упоминаешь? Ведь у тебя был тромб, так называемый ишемический инсульт, т. е. инфаркт мозга. При чем же здесь метастаз? Ты оговорился? Ах, можно ли что-нибудь спрашивать при наших-то расстояниях? У нас с тобой не переписка в настоящем смысле, а так… ауканье от сердца к сердцу. Летают наши письма через ОКЕАН – одно к тебе, другое ко мне. Может быть, и встречаются где-то над океаном… А что есть океан, я не в состоянии себе физически представить. Когда летишь в самолете, то белесое голубое марево в окне называют океаном (я-то думала, что это просветы голубого неба под облаками). Или я могу представить океан как ярко-синее пространство на школьной карте мира между Сев. Америкой и Евразией. Атлантический океан. А сколько этого пространства между нами – вообразить немыслимо… Но пока я дышу, пока есть силы, письма мои к тебе будут, будут летать через океан.
Новостей особых нет. Марина все еще без работы[424]. Мечется, ищет. Уж очень хочется ей, чтобы работа, кроме денег, давала еще и удовлетворение. А это, как и везде, не просто. Кажется, по крайней мере на год, что будет работать по контракту с одной религиозной организацией[425] над переводами на русский. У организации какие-то связи с Россией. Это даст Марине возможность передохнуть от прежней каторги, а главное, может быть, осенью побывать в России, повидать Юру – незаживающая наша рана, ее – особенно. <…> Ляля, моя сестра, видела Юру в школе и написала, что он вполне хорошо себя чувствует и неплохо адаптировался к той жизни, хорошо учится, выглядит здоровым. Мы живем теперь отдельно, в хорошем месте, зеленом, тихом, чего у меня не было в Москве. Здесь сейчас прекрасная короткая весна, которая быстро переходит в южное лето (а у меня есть защита – кондиционер!). Комнаты почти пусты, что хорошо, много воздуха. Предполагается, что Марина будет переводить начерно (чтобы быстрее), а я редактировать. Это так для меня важно. Здесь какая-то работа мне необходима, чтобы поменьше думать всякие грустные думы. Но пока нет контракта. Пока же дни заняты выволакиванием себя из депрессии (мое почти постоянное занятие!), бассейном, гимнастикой, английскими штудиями, домом, письмами. Федя забегает часто. Марину видим почти каждый день. Слава Богу, хоть и много времени занимают у нее поиски работы и наши дела, но выглядит она много лучше. Я даже жалею, что послала тебе нашу общую с ней фотографию, где у нее такое каменное лицо. Это выражение ушло сейчас, стоило ей хоть немного расслабиться. Увы, прежняя работа уносила ее здоровье, а если бы не вынужденный уход, она бы никогда не осмелилась при наших обстоятельствах потерять работу. Ну, все к лучшему. Сейчас Марина заботлива и внимательна к нам, как прежде.
А минувшее здесь уже долгое время для меня было невыносимо тяжело, пожалуй, с ним может сравниться только время после удара у Виля… Я, кажется, тебе писала, что немного денег нам дают, их хватает для оплаты квартиры и еще на жизнь дней на 10–12. Остальное нам должна дать, увы, Марина. Ну а как уж я умею экономить, да еще при здешних возможностях, ты и сам догадаешься. В общем, мы не пропадаем.
Юрасику, мiй коханий, как же ты один живешь, каким образом «достаешь» продукты? А ведь тебе так нужны овощи, фрукты, Боже мой! А лекарства? Ты мне так часто снишься. Перед тем как уснуть, я всегда думаю о тебе, одна, в полной тишине. Приснилось недавно, что ты собираешься лететь сюда, повидаться. А чтобы найти деньги на это, продаешь (!!!) свою старую и новую дубленочки. Так дико перемешались во сне новость о повышении в пять раз стоимости самолетного билета в Америку и воспоминания о феврале 1989 года, когда ты ужасно мерз в зеленой куртке. Мы уходили из ЦДЛ, перед Вашим отъездом в Мюнхен.
Я вспоминала, сколько раз чинила старую дубленочку (никак не вспомню, кому из сыновей ты ее отдал, кажется, Леше). Новая же была тяжелая, и ты ее не очень любил…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});