этих нападений, подготовленных в высоких кабинетах, при поддержке всей полиции, его не взволновало. Это не означает, что он не догадывался о плетущихся против него кознях: он прекрасно знал о людях в масках, которые должны были задушить его в автомобиле, об агентах, которым платили, чтобы действовать против него, и даже историю о флакончике с ядом. Действительно, окружавшие его шпики, в чью задачу входило круглосуточно следить за ним, относились к нему с симпатией и потихоньку предупреждали, когда опасность становилась серьезной.
Но хотя Распутин и был в курсе всех затевавшихся против него заговоров, он не считал нужным серьезно заниматься подобными вещами. Он отлично знал, что эти люди завидуют друг другу, даже ненавидят; он знал подлость министра, его заместителя, полицейских начальников и считал, что может быть спокоен. Он смотрел на них со спокойным превосходством. Он обоснованно полагал, что эти люди скорее перегрызутся между собой, чем коснутся хотя бы одного его волоса.
Когда однажды Белецкий прибежал к нему, задыхаясь от волнения и нервно теребя цепочку часов, и раскрыл все детали подлого заговора, устроенного Хвостовым, Григорий Ефимович громко расхохотался, так, что эхо разнеслось на несколько этажей, а борода победно колыхалась: он предвидел такой финал! А когда Белецкий сделал положение своего шефа невыносимым, опубликовав всю историю в прессе, Хвостов же, со своей стороны, отправил своего подчиненного в Иркутск, для Распутина это был самый веселый день за все время его правления Россией. Он с презрением убедился, что огромный государственный аппарат, вся эта мощная машина со своими шестернями: шпионажем, интригами, насилием, функционирующая так четко, саморазрушается. Эти заговоры, так тщательно проработанные, проваливаются из-за взаимной подозрительности и подлости каждого из их организаторов, тогда как старцу не надо было даже пальцем шевелить.
Так что, сидя несколько дней спустя в салоне у Головиных на Зимней канавке и спокойно попивая чай вместе с г-жой Головиной, ее дочерью Муней и молодым князем Юсуповым, он с удовлетворением мог констатировать, что нападки и интриги его врагов противны воле Божьей, поскольку Господь сохранил его целым и невредимым на благо императора, к великой радости его почитательниц.
Муня Головина и ее мать были очарованы, щеки их горели, они не сводили со старца глаз и с благоговением внимали его словам. Всякий раз, когда он с ними заговаривал, мать и дочь впадали в одинаковый восторженный экстаз. Для чистой юной души Муни не было ни тени сомнения в том, что «святой батюшка» – сам Искупитель, вторично воплотившийся в человеке. Мать, несмотря на ее рассудительность, поддерживала веру любимой дочери. Женщины старались не пропустить ни единого слова из того, что соблаговолил сказать «отец Григорий». Для них его слова были вдохновленными Богом.
Во всем, о чем говорил Распутин, даже о делах мирских, когда речь заходила об интригах отправленных в отставку министров, эти женщины видели явные знаки благословения Небес. В особенности тот факт, что все атаки на старца провалились, а злой Хвостов попался в собственную ловушку, казался им еще одним доказательством того, что Провидение защищало отца Григория от его врагов.
Однако время от времени Муня Головина отводила глаза от старца, чтобы на мгновение взглянуть на молодого князя Юсупова. Г-жа Головина тоже так делала, как если бы чувствовала и угадывала мысли дочери. Муня давно страдала от того, что князь Феликс, к которому она питала нежные чувства, не разделяет ее восхищения и почитания Григория Ефимовича. Она бессчетное множество раз пыталась поближе познакомить этих двоих и именно с этой целью пригласила в тот день князя на чай. Но и в этот раз, так же как в предыдущие, Феликс явно слушал старца исключительно из вежливости. Муня и ее мать могли прочитать на его лице очевидную сдержанность и даже некоторое отвращение.
Обеих женщин это огорчало тем сильнее, что отец Григорий испытывал к князю Юсупову явную и даже отеческую симпатию. С того дня, когда Распутин познакомился с этим красивым молодым человеком в салоне госпожи Головиной, его интерес к нему постоянно возрастал, и он делал все возможное, чтобы установить с ним более сердечные отношения. Князю было около тридцати, но всем своим внешним обликом он напоминал подростка: среднего роста, скорее худенький, овальное, гладко выбритое лицо с большими темными кругами под глазами. Императрица нашла очень удачное определение, когда после одного из визитов сказала, что Феликс похож на пажа.
Его манеры соответствовали внешности. Его мягкость и деликатность граничили с робостью. Именно это и понравилось Григорию Ефимовичу, когда тот впервые увидел его. Он сразу же направился к нему и с искренней нежностью заключил в объятия. За все время их первой встречи отец Григорий не упустил ни одного случая, чтобы не сказать князю нескольких доброжелательных и любезных слов. Благодаря своей инстинктивной проницательности он сразу же угадал симпатию Муни к Феликсу. Прощаясь, он посмотрел на молодых людей и отеческим тоном сказал князю:
– Слушай ее! Она станет твоей духовной женой! Она говорила мне о тебе много хорошего, но теперь я сам вижу, что вы созданы друг для друга!
Впоследствии добрый батюшка часто разговаривал с Муней о ее симпатии к «Маленькому», как старец называл князя.
Но увы! К огромной печали Муни и ее матери, «Маленький» не отвечал на любовь Распутина. С самой первой их встречи Феликса возмутило то, как этот грязный, плохо одетый крестьянин подошел к двум взволнованным и дрожащим от почтения женщинам, а потом бесстыдно расцеловал их, все это до крайности возмутило его, питавшего к девушке, в прошлом невесте его брата, настолько тонкое чувство, что он не решался в нем признаться даже самому себе. И вот этот немытый мужик хватает Муню своими грубыми руками и смачно целует в губы! При виде этого зрелища кровь прилила к голове князя, и он почувствовал, как его охватывает бессильная и отчаянная ярость.
Естественно, он избегал всего, что могло бы обидеть Муню, но настал день, когда ему все-таки пришлось вступить в разговор о Распутине. Тогда Муня, поддерживаемая матерью, сказала, что Григорий Ефимович святой и его поцелуи не только не греховны, а освящают. Юсупову было совершенно непонятно это безграничное восхищение. Он часто слышал рассуждения старца о вере, но его речи казались ему глупыми и путаными. А еще больше его возмущало, когда Григорий Ефимович начинал хвастаться своими дружескими отношениями с государем и государыней. Он презрительным тоном высказывал свое мнение о министрах, генералах и обо всех придворных; это причиняло молодому аристократу боль и возмущало, а от мысли, что этот «хам»