спросил его Бова из-за двери.
– Воркуют, – ответил Закич, не удивившись, а даже обрадовавшись, что в утреннем морозце он оказался не так одинок, как думал.
– Это с прохлады. Звукам на прохладе вольнó. Летят быстро и далёко, – мечтательно отвечал Бова.
– Отколь знаешь?
– Был у нас в граде стольном Идрэне жрец один. Трактат – три сотни листов! И всё о звуках да о голосах. Писал, что по холодам звуки далече слышны, а по зною наоборот, где рождаются, там и мрут. Никуда не летят. Наши его Ушаком прозвали.
– С чего же они его так?
– Видать с того, что об ушах всё писал, – рассмеялся Бова. – А у нас в касте у каждого своя кличка была.
– Тебя-то как кликали? – спросил Закич.
– Ан сам не смекнёшь! – усмехнулся Бова.
– Бовка-толстяк? – предположил Закич.
– Угадал! Бова Пухлый. Злой ходил! Аж самому теперь страшно. Нынче как вспомню – даже совестно.
– Чего же тут совестного? Тебя мать как нарекла? Бовий или Бова, если кратко. Так что же тут совестного, если тебя прочие зовут не по правде, а по прихоти своей?
– Да в том-то и дело, брат, что человек не таков, каким его родные прозвали, а таков, каким его кличут чужие люди, – сказал Бова.
– Эк ты сказал, – удивился Закич.
– Как трактат закончил и «жреца» получил, зараз перестали «пухлым» величать, – продолжил Бова.
– Как озаглавил?
– Трактат Бовия Базиля «Свет и Цвет», – гордо произнёс Бова, улыбаясь, как ребёнок, при виде мамы. – Ты уж не серчай за то, что я на тебя так кинулся из-за мирафимовой книги. Уж очень хочу прочесть эти «Размышления о перенаправлении солнечных лучей». Хоть одним глазочком!
– И то верно! Звездочёт Мирафим хорош, – согласился Закич. – Даже в переводе Вессибини Тучо.
– Перевод был всего в одном экземпляре. Жаль, что пропал. Всё бы отдал, чтобы сравнить его записи с моим трактатом.
– Помню там одно такое место, – начал Закич, – где Мирафим описывает чудо-устройство-приспособление. Назвал он вещицу ту «Дальнозор». С помощью того устройства увидеть можно всё, что пожелаешь. Слушай как! Мирафим брал чистый горный снег и превращал его в пар на огромном очаге. Затем пар тот, неким образом собирал в бочку. В бочке пар превращался в воду. Воду эту чистую-пречистую Мирафим разливал в несколько тарелок, разных форм. Тарелки те ставил на мороз до тех пор, пока вода не обернётся льдом. Лёд у звездочёта выходил прозрачный, как сам воздух. Позже, он этот лёд из тарелок доставал. Получались у него экие выпуклые ледяные блины. Расставлял он их на ребро в одну линию и накрывал чёрной материей. Выходила, значит, у Мирафима некая труба, в которой сидели эти ледяные блины. На обоих концах трубы – дырочки. Так вот если в такую трубу с одного конца поглядеть, то всё, что с другой стороны трубы будет – всё видать. Направишь на лес, который за версту – каждое деревце разглядишь. Поставишь трубу эту столбом, ляжешь под неё и смотри на голубые звёзды. Только они не далёкими точками окажутся, а огромными блинами с луну размером!
– Ай, беда! – простонал Бова. – Чувствую, что дельно говоришь, но ничего не ясно. И представить себе не могу ни трубу, ни блины ледяные, ни тарелки. И это токмо трошки ты рассказал. А сколько там Учения во всей книге! Найти надо книгу! На словах такое и не объяснишь!
– Особенно если это слова Вессибини Тучо! – заметил Закич. Бова тут же засмеялся.
– Книга Мирафима, – мечтательно произнёс Бова. – Она ведь ценой тысячи три золотом. Если не четыре. Или даже четыре двести. Коневод, молви, ты книгу умыкнул?
– Да что же вы меня с этой книгой! – прокричал Закич, а потом сам испугался тому, насколько громко прозвучал его голос в предрассветном морозце.
– Полно! Более не стану, – пообещал Бова. – Коневод, ты не взыщи; позабыл, как звать тебя.
– Закичем.
– А чужие люди как прозвали?
– Колбасником, – махнув рукою, ответил Закич, стеснительно ухмыльнувшись.
– Закич Колбасник? – не на шутку удивился Бова. Закичу даже показалось, что он там за дверью встал и повернулся в его сторону.
– Эх! – снова махнул рукою Закич. Внезапно, у него на душе стало легко как никогда ранее, при упоминании этого обидного прозвища. – Рассказать – не поверишь! Жил у нас мясник – колбасных дел мастер. А дочка у него росла, ммм…
Ночь незаметно превратилась в утро. Небо скрывала пелена белёсой дымки, подёрнутая далёким и остывающим солнцем. На землю сошёл густой туман, а ледяная инеевая корочка, покрывавшая чернозём, потемнела и начала оттаивать. Сделалось теплее, но от сырости, пришедшей с туманом, людям стало зябко. Вандегриф и Навой, сидевшие за бочками, продрогли до костей. Тогда Вандегриф увидел, как из травы за делянками поднимается пар – дыхание крестьян. Опытный глаз мог бы заметить их с дороги даже в таком тумане. Вандегриф в полном боевом облачении попытался встать. Но доспех оказался очень тяжёлым, поэтому Навою пришлось помочь рыцарю подняться. Они пошли к Отцам, и Вандегриф приказал всем придумать себе повязки на лицо, чтобы сдерживать пар. После этого рыцарь направился к стойлам, где Навой помог ему водрузиться в седло. Теперь Вандегриф, закованный в броню, восседал на верном коне, а в руках держал свой длинный меч.
В это время парнишка Атей спокойно лежал под кустом на всхолмьи, укутанный шкурами так, что из меха торчал только нос. Стрелы и лук, без тетивы лежали перед ним. Тетиву он держал в руках под шкурами. Он щупал её пальцами и мял. Ужасы, о которых ему рассказал рыцарь Вандегриф, забылись. Теперь остались только он – молодой парень из Степков и дорога за белой пеленой тумана.
Сначала Атей услышал мерный стук копыт. И только через некоторое время из тумана стали выплывать чёрные силуэты всадников. Лучник оставался спокойным как никогда. Он продолжал лежать под шкурами и смотреть за появляющимися из тумана врагами. «Один, два, три, четыре», – считал Атей, глядя на всадников. Он аккуратно откинул шкуры и принялся натягивать тетиву на лук. «Пять, шесть, семь, восемь, – считал он, глядя на дорогу, пока его руки сами выполняли работу по приладке тетивы. Приготовив лук, Атей провёл ладонью по рукояти топора – вытер росу, выступившую на ней. «Девять, десять», – продолжал он шёпотом. Атей тихонько приладил один колчан себе на спину, а другой положил у ног. Затем он сел, опустив на землю одно колено, и наложил стрелу на тетиву. «Одиннадцать, двенадцать, трин… – считал Атей и вдруг остановился. Казалось, веренице разбойников не будет конца. Тот, что шёл первым, поравнялся с воротами.