Ингеборга засмеялась.
Что там великие авторитеты думают на этот счет? В смысле “губительных последствий”?
А сумка-то действительно “наша”…
– Иван, мы сейчас пойдем обедать, – объявила Ингеборга, решив, что не будет никаких губительных последствий, если она оставит эту сумку без внимания. – Уже половина третьего.
– А можно я еще разочек прокачусь? – немедленно заныл Иван. – Я только туда и обратно, а вы на меня посмотрите, ладно? Ну пожалуйста…
– Хорошо, – согласилась Ингеборга легко, – один круг, и мы идем обедать. Кстати, ты особенно не старайся выложить все силы прямо сейчас. После обеда мы тоже можем покататься. Если захотим, конечно.
– Что, правда? – спросил Иван недоверчиво, но Инга Арнольдовна лишь посмотрела как-то так, как умела смотреть только она одна, и так, что сразу становилось ясно – она не обманывает, не морочит ему голову и не старается от него отвязаться.
А Клара только и делала, что обманывала его!..
Ножки-дощечки, обутые в двухсотдолларовые коньки, проделали замысловатый пируэт, и, стараясь делать все правильно, Иван покатил по аллее. Худая мокрая спина и несуразно длинные руки, которыми он беспорядочно махал, выражали щенячий восторг.
Ингеборга тоже хлебнула воды из бутылки и засунула ее обратно в карман рюкзака.
Господи, какой скотиной должна быть женщина, которой хватило духу его бросить! Ну ладно мужа – муж действительно не подарок, – но такого мальчишку!
Ингеборга решительно заправила под кепку выбившуюся прядь волос, поднялась с лавочки и подхватила рюкзак. Что-то ее все тянет на ту самую слезливую жалость, которую она так решительно осуждала десять минут назад.
Иван выехал из-за поворота – лицо сосредоточенное, губы сжаты, – с некоторым усилием выровнял ноги и стал разгоняться. И все-таки не удержался, глянул – наблюдает она за ним или нет – и, увидев что наблюдает, улыбнулся короткой победной улыбкой.
Ингеборга шмыгнула носом и помахала ему рукой, хотя он уже смотрел под ноги, а не на нее.
– Здрасьте, – сердито сказал кто-то у нее за спиной, – я вас еле нашел.
От неожиданности она повернулась как-то на редкость неловко, коньки, поехали у нее из-под ног, и, чтобы не упасть, она со всего маху плюхнулась задом на лавочку. Пластмассовая бутылка в рюкзаке издала подозрительно неприличный звук.
Павел Андреевич посмотрел, как показалось Ингеборге, с недоумением.
– Папа?!! – издали заорал Иван. – Папа, это ты?!!
– Нет, – сказал папа, – это не я. А это не ты?
– Папа!!! Папочка!!!
Раскинув руки, Иван подлетел, прыгнул, повис, беспорядочно тычась лицом куда попало. Коньки лупили по скамейке, сияли кривоватые передние зубы, и распластанная на лавочке Ингеборга вдруг подумала, что знает теперь, как выглядит беспредельное, полное, вселенское счастье.
– Папочка, откуда ты приехал?! Как ты нас нашел?! А мы даже не знали, что ты собираешься приехать! Папка!!! Слушай, а ты обратно когда уедешь?
– Завтра утром, – сказал отец и сел вместе с Иваном на скамейку, рядом с Ингеборгой, – у меня… свободное время оказалось.
– Утром? – не поверил Иван и, отстранившись, посмотрел отцу в лицо. Но по его лицу тоже было похоже, что он говорит правду, – ты будешь с нами кататься?
– Я посмотрю, как вы катаетесь, – пообещал отец.
– Меня Инга Арнольдовна весь день учит! Инга Арнольдовна, можно я проедусь, ну, специально для папы, а? Один раз только! А потом обедать. Можно?
Ингеборга кивнула, и, поминутно оглядываясь, Иван покатил по аллее.
– Не смотрите на меня с таким изумлением, – попросил Степан мрачно, – вы меня нервируете.
Иван опять оглянулся, и Степан махнул ему рукой.
– У нас… несчастье. Умер мой прораб, Петрович. Я с ним хрен знает сколько лет работал.
– Как умер? Когда?
– Сегодня ночью. Прямо в Сафонове, где мы вчера водку пили. То ли от водки, то ли от сердца, то ли неизвестно от чего…
– Как неизвестно? – повторила Ингеборга растерянно. – Почему неизвестно?
– Потому что странные дела у меня на объекте творятся, Инга Арнольдовна, – ответил Степан, – ну то есть очень странные…
– Пап! – крикнул Иван. – Ну как?!
– Высший, класс! – прокричал в ответ Степан. – Это вы его научили?
Ингеборга молча кивнула, рассматривая его.
После вчерашнего, когда его привез какой-то сотрудник и с извиняющейся улыбкой почти втащил в квартиру, выглядел он плохо – глаза заплыли, хомячьи щеки горят лихорадочным румянцем, губы потрескались и запеклись. Весь вид выражал отчаяние и покорность судьбе.
Или это не после вчерашнего? Это, пожалуй, что-то похуже, чем банальный похмельный синдром. Неужели так убивается по своему прорабу?!
– Я довел все дела до логической точки и уехал, – зачем-то объяснил Степан. – Продолжать буду завтра. Сегодня у меня сил нет.
Он вдруг наклонился вперед и взялся руками за голову.
– Нет у меня сил, – повторил он глухо, – все кончились.
Тотчас же ему стало противно, что он устраивает такое представление перед училкой, он разогнулся и посмотрел злобно. Однако училка смотрела на него участливо, без заполошного любопытства и укротительского азарта.
Все они поначалу прикидываются сочувствующими и понимающими, а потом находят самое больное место и начинают за него кусать. И кусают до тех пор, пока боль не пожирает все остальные чувства. Тогда они на некоторое время останавливаются и с живым интересом ждут, что будет дальше. И по силе агонии безошибочно определяют, что это – уже конец или еще возможно продолжение…
– Вы можете ехать, – сказал Степан, спохватившись, – я весь вечер пробуду дома, и вам, наверное, нужно хоть раз в неделю приехать раньше двенадцати.
– Нужно, – согласилась Ингеборга. – Спасибо, что предложили, Павел Андреевич, но у нас с Иваном вполне определенные планы на день, и я не могу их ни с того ни с сего менять. Он меня не поймет.
Степан быстро и хмуро взглянул на нее. Она кивнула.
– Он и так всего боится, – продолжила она негромко, – телефона, звонка в дверь, возвращения Клары, грохота мусорки, вашего неудовольствия и так далее. Он должен знать, что есть вещи, которые не могут измениться ни при каких обстоятельствах.
– Например, обед с вами, – подхватил Степан язвительно.
– Да хоть бы и обед. Что в этом плохого?
– Плохого ничего, но обед явно не попадает в категорию вечных ценностей.
– Речь не идет о вечных ценностях, Павел Андреевич.
Речь идет о том, что у ребенка расшатаны нервы, и мы должны приложить максимум усилий для того, чтобы привести их в порядок.
– Что вы выдумываете?! Вы-то уж точно ничего не должны! Тем более моему ребенку! Почему вы мне всякий раз указываете, что я чуть ли не довел своего сына до психбольницы, а вы просто ангел небесный, который должен его спасти от тирана и самодура, то есть от меня?!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});