– Откуда ты знаешь? Ты что, знал с самого начала?
– Не с самого, – сказал Степан грубо, – но знал. Только зачем ты в кабинете курить вздумал, Черный? Чего тебе приспичило? Да ладно курить, но ты еще окурок по рассеянности в пепельнице потушил! Ты что, себя не помнил, Черный?
– Ка…какой окурок?
– Да такой окурок! Обыкновенный, твою мать, окурок.
От сигареты. Ты когда тетрадку брал, курил зачем? На лестнице не накурился?
Чернов молчал. Вид у него был растерянный.
Степану хотелось его ударить.
– Раз ты воровать собирался, зачем ты курил, а, придурок?! Пепельница малахитовая, твоя, между прочим! Ты ее припер откуда-то и сказал, что это для почетных гостей! Не помнишь?!
– При чем тут пепельница, Паша?!
– А при том, что когда ее Петрович взял, в ней один-единственный окурок болтался! Твой окурок, Черный! Кроме тебя, “Честерфилд” у нас никто не курит! А в восемь уборщицы все убрали. Они всегда в восемь убирают! Вряд ли они из каких-то там соображений оставили в твоей пепельнице один окурок! Значит, ты, твою мать, курил в кабинете, но уже после восьми, и при этом рассказывал, что с обеда на Профсоюзную уехал! Я потом специально на площадку поднялся, там тоже один “Честерфилд” валялся!.. – Он перевел дыхание и потрогал шею, откуда поднималась к затылку свинцовая боль. – А теперь объясни, какого хрена ты все это проделывал?!
Чернов смотрел в окно.
За окном было тихо и тепло. Апрель подходил к концу.
Второй раз за этот проклятый апрель стройка молчала каменным устрашающим молчанием.
Твою мать!..
– Я сразу все понял, когда окурок в пепельнице увидел, – сказал Степан будничным голосом, каким говорил на совещаниях о том, что с машины уронили ящик стекла и полдня просидели без дела. – Да я и раньше подозревал. Ты чего-то нервничал в последнее время, на себя стал не похож. Особенно после того, как я тебе про Сашин разговор по телефону рассказал…
– Короче, так, Паша, – перебил его Чернов таким тоном, что как-то сразу Степану вспомнилось, что Черный в недалеком прошлом – боевой офицер, по слухам, расчетливый и беспощадный, – Муркина я не убивал. Петровича я тоже не специально до инфаркта довел. Если тебе надо кого-то ментам сдать, сдавай меня, а ее оставь в покое. Договорились?
Свинцовая боль в Степановой голове замерла где-то на уровне висков. Замерла скорее всего от изумления.
– Кого – в покое? Сашу?!
– Да, Сашу, – подтвердил Черный все тем же железным голосом. – Ну что такое? Чего ты вылупился? Ты ж у нас проницательный, как… капитан Никоненко! Так что оставь ее в покое. А меня можешь сдавать, твою мать!..
– Ну да-а, – протянул Степан, помолчав, – конечно.
Как это я сразу… Выходит, ты из чистого благородства тетрадь попер, а, Черный? Просто потому, что на тебе от благородства и великодушия пробу негде ставить, да?
– Я тебе в морду дам, – сообщил Чернов в сторону подоконника, – мало не покажется.
– Ну дай, – разрешил Степан вяло.
– Ну и дам, – пообещал Чернов, но тоже без энтузиазма.
Вдоволь посмотрев по сторонам, они встретились глазами и сразу же отвернулись друг от друга.
– Этот козлина, который в котловане помер, он же ее шантажировал, – сказал Чернов через некоторое время. – Это он с нее в последний раз должен был бабки получить.
И не получил.
– Не получил потому, что его кто-то в котлован столкнул, – продолжил Степан, – переоценил Муркин свои силенки. Кто-то решил, что до конца жизни платить не станет, и того… прикончил его. Очень даже качественно прикончил. Все решили, что это несчастный случай.
– Один ты сомневался, – проговорил Чернов язвительно. – Дернул тебя нечистый сомневаться!..
– Но остался кто-то еще, кто тогда ей звонил, – продолжил Степан, не слушая Чернова, – и тот, второй, в курсе всех муркинских дел, потому что она тогда сказала, что надеялась, что все кончилось, а оказывается, ничего не кончилось! Я тебе сам про это рассказал. Ты сложил вместе тетрадку, звонок и то, что она про ментов все время выспрашивала и про то, своей ли смертью Муркин помер, получил правильный ответ и решил, что ее сию минуту отволокут в КПЗ. И такое благородство в тебе взыграло, и такие чувства добрые, которые ты лирой пробуждал, и такое великодушие тебя охватило, что ты побежал на Дмитровку и тетрадь из сейфа упер!..
– Да не благородство, твою мать!! – заорал Чернов и вскочил, двинув стол так, что бронзовое чудище неторопливо зашаталось, сдвигаясь все ближе и ближе к краю, качнулось в последний раз и с тяжелым стуком грохнулось на пол. Покатилось и замерло где-то под креслом. Степан и Чернов проводили его глазами.
“Вот и конец всей прежней жизни”, – подумал Степан.
Время вышло. Времени больше нет.
– Я ее люблю, – сказал Чернов громко и ясно, – и мне наплевать на то, что она там натворила. Я ее люблю, и я ее прикрою. Ясно тебе?
– Ты… что? – переспросил Степан осторожно. – Что ты придумал. Черный?
– Я ничего не придумал, – ответил Чернов раздраженно, если ты ни черта не понимаешь, можешь катиться к чертям собачьим. Я все равно ее прикрою. Не было никакой тетради. Она тебе по пьяни приснилась. Тем более ты в офисе всем громогласно объявил, что у тебя из сейфа ничего не взяли. Муркин никого не шантажировал. Саша по телефону ни с кем не разговаривала. В ночь убийства она была со мной. Я с ней спал.
– Вранье какое! – сказал Степан весело. Ему почему-то сильно полегчало.
– А хоть бы и вранье! Ты все равно ничего не докажешь.
И Никоненко твой ничего не докажет!
– Ну ты, блин, даешь. Черный! А я себе всю голову сломал, какого х… ты во всю эту бодягу влез! А оказывается, по большой и чистой любви.
– Да, – подтвердил Чернов, – по ней.
Он говорит правду, понял Степан.
Он действительно любит Сашу.
Он никого не убивал. Он все тот же Черный, который хоронил Степанову мать и крестил Ивана в крошечной церковке на улице Неждановой. Кто-то другой – не Черный! – затеял всю эту бодягу. Скорее всего кто-то достаточно близкий, но не такой близкий, как Чернов.
Господи, спасибо тебе!
В голове стало легко и просторно, как будто оттуда вынесли что-то громоздкое и тяжелое, что стояло прямо посередине, мешая нормально жить. Его не смущало даже то, что, по большому счету, ничего не изменилось. Все осталось таким же тяжелым и скверным, как утром, и все-таки, все-таки совсем не таким…
Степан тяжело поднялся со стула и подошел к креслу.
Наклонился и стал шарить. Бронзовое чудовище закатилось далеко, просто так не достать. Степан, кряхтя, встал на колени и полез под кресло.
– Слушай, Черный, – сказал он оттуда, – может, нам с ней просто поговорить, а? Ну, просто спросить, что все это означает? Что-то мне худо верится, что Сашка среди ночи едет в Сафонове, подкрадывается к мужику, толкает его так, что он падает, да еще точненько виском на плиту. И сразу отбрасывает копыта. Не зовет на помощь, не стонет, не орет. А?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});