фамилия даже прозвучала в романе, когда теща Лужина предположила, будто так на самом деле зовут жениха ее дочери. Основания сравнивать их есть: Рубинштейн, как и главный герой Набокова, действительно отличался некоторыми странностями. Например, у него была антропофобия – боязнь людей. В начале 1930-х Рубинштейн отдалился от соревновательных шахмат, некоторое время провел в доме для душевнобольных, был очень немногословен и почти не гулял, а в конце жизни оказался в богадельне4. Пребывание в психиатрической клинике его спасло, когда в Бельгию вошли нацисты: они не стали его трогать, несмотря на еврейское происхождение. Возможно, нотки сумасшествия Лужина – тоже собирательные, ведь не только Рубинштейн был чудаком, но и Вильгельм Стейниц, проводивший партии с Богом. Или Пол Морфи – американский шахматист тоже не совладал с бременем гениальности, хотя стоял на пороге великих свершений. Концовка романа напоминает уже о диковатом друге Набокова Курте фон Барделбене – приличном шахматисте, брачном аферисте, эгоцентрике и психопате, который закончил точно как Лужин.
Кажется, классик хотел показать, что шахматы предполагают исключительную нагрузку на психику, и не все к этому готовы. В некотором смысле роман стал предостережением для родителей, возжелавших сделать из ребенка шахматного вундеркинда. Хотя тот же Капабланка ругался, утверждая, что распространение мифа, будто шахматы делают человека безумным, отвадило американцев от повального увлечения этой игрой. Если судить с этой колокольни, выходит, что роман Набокова – антишахматный. Но нельзя не признать, что «Защита Лужина» немало сделала для популяризации шахмат, а сам Набоков заработал уважение эмигрантской части Европы, в том числе больших ценителей шахмат.
В центровой фигуре набоковского произведения очень хочется отыскать Алехина. Тень чемпиона плотно легла на роман; его стиль игры легко можно разглядеть, например, в таком фрагменте об игре вслепую: «…Движение фигуры представлялось ему как разряд, как удар, как молния, и все шахматное поле трепетало от напряжения, и над этим напряжением он властвовал, тут собирая, там освобождая электрическую силу»5. Не зря шахматный теоретик Савелий Тартаковер говорил применительно к игре Алехина, что тот вел партии под напряжением 1000 вольт. Аргентинский репортер тоже подмечал во время матча с Капабланкой в Буэнос-Айресе, что из Алехина практически визуально сыпались искры.
Интересно, что сам Алехин, рассуждая о Лужине, предположил, что прототипом мог стать как раз Тартаковер. Антагонист Лужина Турати (в этой фамилии, кстати, некоторые видят зашифрованного Рети) однажды во время игры пробормотал: «Тар, тар, третар», словно пытался произнести сложную фамилию Савелия Григорьевича. Но Набоков опроверг предположение: «Чтобы написать Лужина, пришлось очень много заниматься шахматами. К слову сказать, Алехин утверждал, что я имел в виду изобразить Тартаковера. Но я его совсем не знаю. Мой Лужин – чистейший плод воображения».
В результате Лужин до боли напоминает… матрешку. Сначала Акиба Рубинштейн, под ним – Пол Морфи, затем – Курт фон Барделбен. Ну а где-то под ними, внутри, прячется уже сам Алехин, и хоть он – малая часть этой набоковской конструкции, зато самая ее глубинная. В этом и сила романа Набокова: матрешку каждый волен составить сам, тщательным образом изучив биографии великих шахматистов!
Глава 23. Муха це-це
24 октября 1929 года, в четверг, возле здания Нью-Йоркской фондовой биржи на Уолл-Стрит скапливались гудящие толпы, полицейские вынуждены были усилить патрулирование, поскольку участились случаи кулачных боев на почве массовой истерии. Люди в отчаянии вытягивали шеи, пытаясь разглядеть вход в здание, у которого копошились нервные, дерганые сограждане. Все хотели понять, почему их жизнь вдруг пошла под откос. Вскоре уже из распахнутых окон самого здания начали раздаваться вопли биржевых маклеров, которым приходилось совершать тысячи транзакций. А ведь еще недавно все было так здорово, так оптимистично, так надежно! Стремительный рост ВВП в США после Первой мировой, грандиозное развитие промышленного сектора экономики привели к крутым переменам в жизни простых граждан, массовому оттоку сельчан в города, где в «ревущие двадцатые» творилась магия, и каждый босяк теперь надеялся разбогатеть. Оптимизм стал новой религией: американцы легко повышали уровень жизни, появилась мода делать покупки в рассрочку. Происходил бесконтрольный рост числа брокерских контор и инвестиционных трастов. Люди с безумным блеском в глазах мчались в банки, избавляясь от наличных средств в надежде приумножить свое богатство – пусть оно и существовало лишь на красивых бумажках. Корпоративные акции американских гигантов вроде General Motors или US Steel скупали все, кому тоже хотелось приобщиться к великому таинству, финансовому инструменту, способному сделать простаков небожителями. Цены на акции диктовали не фундаментальные экономические факторы, а чрезмерный энтузиазм инвесторов, делавших ставку на ценные бумаги. Перефразируя известное выражение, «даже кухарка могла управлять своим финансовым благополучием», ей оставалось лишь найти предприимчивого брокера. В 1929-м каждые два из пяти долларов, взятых у банка взаймы, шли на покупку акций. Слепая вера в то, что акции – гарантия роста капитала, приучила американцев брать любые ссуды, закладывать движимое и недвижимое имущество и рассчитывать на пожизненное богатство. Они чем-то напоминали самоубийц, которые во времена золотой лихорадки отправлялись на Аляску, где замерзали до смерти. Спекуляции на фондовом рынке постепенно увеличивали мыльный пузырь, готовый лопнуть в любой момент. Промышленный индекс Dow Jones (индекс фондового рынка) увеличился за пять лет на 400 %, а в сентябре 1929-го, незадолго до оглушительного падения, достиг пика. Именно тогда экономист Роджер Бэбсон предупредил, что грядет ужасающий финансовый коллапс. Эксперты Федеральной резервной системы Соединенных Штатов тоже понимали, что рынок колоссально перегрет, и трубили об опасности, требовали, чтобы банки прекратили бесконечно выдавать кредиты, призывали прекратить рискованные финансовые операции с целью получения прибыли на рыночных колебаниях. Еще одним тревожным звонком стал крах Лондонской фондовой биржи, но точка невозврата в США уже была пройдена. Вот почему в «черный четверг» рынок, отнюдь не внезапно, начал рушиться – потери всего за один день достигли пяти миллиардов долларов. Брокеры стали массово избавляться от акций, стоимость которых таяла подобно мороженому в пустыне. Всего в тот злосчастный день продали 16,4 миллиона акций, и этот рекорд продержался почти 40 лет. В отчаянии брокеры пытались выручить хоть какие-то средства для инвесторов, но их песенка была спета. Многие приобретали акции под залог у брокеров, которые и сами нередко их закладывали, в результате надежность многих звеньев финансовой цепи оказывалась иллюзорной. Таким образом, участники акционного безумия после обрушения биржи увязли в долгах. Среди пострадавших оказались самые обыкновенные американцы, не знавшие, что вот-вот окажутся на улице, без средств к существованию. Нужда пришла чуть ли не в каждый дом, люди стали повально сводить счеты с жизнью.