Читать интересную книгу Реки не умирают. Возраст земли - Борис Бурлак

Георгий сел на штабелек из камня-плитняка, снова достал пачку сигарет. Но не стал закуривать: он вдруг остро ощутил сильный пряный запах. Нагнулся, осторожно сорвал жесткие былинки, растер их на ладони. Пожалуй, ничто столь живо не напоминает о минувшей юности, как невзрачный на вид чабрец. Картина за картиной плывут перед глазами, когда жадно вдыхаешь этот целительный настой земли. Как ни много было зелени в домах в троицын день, а без чабреца и горница не горница. Свадьбы тоже редко обходились без него. И уж тем паче похороны, особенно зимой, когда и горсть сухих сизых листьев помогает живым думать о жизни. Не потому ли в их стойком аромате соединились для Георгия все самые трепетные воспоминаниями о радостях и бедах прошлого.

Он нехотя поднялся, еще раз неторопливо оглядел с высоты птичьего полета всю долину Верхней Дубовки и начал спускаться к роще, — там ждал его «газик»-вездеход. Нужно успеть до заката солнца побывать в другом селе, где похоронена его жена Зоя.

Старое сельское кладбище содержалось в относительном порядке, куда лучше, чем городское. Но оно сплошь заросло сиренью, и Георгий долго искал могилу жены, подряд читая надписи на камнях и даже на крестах. Сколько тут, оказывается, имен, знакомых издавна, хотя он и провел детство в соседней, под Татарским шиханом, деревеньке. Крестьяне жили большими семьями, и по тому же родственному признаку, по-семейному уютно расположились на тенистом берегу задумчивой тихой старицы. Однако на могилах послевоенных лет почти не встретишь мужского имени: мужчины полегли на полях сражений, вдали от родины, и земляки их соединили свою боль и свою память в остроконечном обелиске, что стоит на окраине села, — между живыми и мертвыми...

Наконец он нашел в сиреневой чащобе невысокий, потемневший от времени прямоугольный камень. С трудом прочел замшелую надпись, старательно высеченную местным умельцем-камнерезом. И с такой пронзительной ясностью увидел сейчас добрую, работящую, улыбчивую, совсем молодую русскую женщину, что ему сделалось не по себе. Как все-таки редко, непростительно редко навещает он ее во второй половине своей жизни. Он твердо решил приехать сюда еще до осени, чтобы привести в порядок могилу Зои.

Выйдя за ворота кладбища, Георгий дал знак шоферу следовать за ним. Он шел вдоль старицы, отделенной от главного русла Дубовки пойменным лесом. Внизу, на темно-зеленом фоне огромных осокорей, самозабвенно цвела черемуха, словно наверстывая упущенное время. Он смотрел в белую бездну и невольно отворачивал от обрыва. Верхушечная кипень черемуховой уремы поднималась вровень с отвесной сыпучей стенкой и вымахивала над торной, извилистой тропинкой, готовая, если подует ветер, затопить прибрежные луга. К чему бы так пышно расцвела черемуха? Раньше говорили — к хлебу.

Старица кончилась. Еще не посветлевшая река со всего разгона, из-за поворота, налетала на красный яр. Тяжелые отвалы глины до сих пор бухали каждый день, падая плашмя в самую коловерть реки, но она все никак не унималась. Реки не любят ходить строго привычными дорогами: им нужно обязательно, пусть немного, пусть малую малость, да спрямить каждой весной путь к морю. Тут у них есть что-то общее с людьми, — жаль только, что у людей весны на счету.

В нескольких шагах от Каменицкого, где Верхняя Дубовка, круто огибая крайний сторожевой осокорь, била прямо в глинистый берег, низко склонилась над водой черемуха. Она еще жила — у нее достало сил, чтобы расцвести, хотя нижнюю часть кроны уже захлестывал пенный жгут набегающей волны. Как ни пытался дозорный вековой осокорь, стоявший рядом, защитить соседку от новых ударов лихой судьбы, но и он не мог отвести от нее беду. Грустно смотреть на то, как погибает даже старая, дуплистая ветла; тем более печально стало на душе у Каменицкого, когда он увидел молоденькую черемуху над самым омутом. Он бросил недокуренную сигарету в воду и пошел к. автомобилю, мимо всей той же черемуховой белой бездны, над которой звенели хрустальными подвесками жаворонки в высоком уральском небе.

— Гони в райцентр, там переночуем, а завтра двинемся дальше на восток, — сказал Георгий своему шоферу, сладко задремавшему на остановке.

На следующий день они побывали в геологической партии, что находилась на пути в Молодогорск, и к вечеру добрались, наконец, до города.

Вот уж не думал Георгий, что отец обзаведется своим домиком. И что потянуло старика на эту окраину, подальше от главной улицы, где у него была довольно просторная коммунальная квартира со всеми удобствами, даже с газом. В прошлый раз, когда они встретились после долгих скитаний Георгия по белу свету, отец сказал, как бы оправдываясь: «У меня ведь столько накопилось разных камешков, что нам с матерью стало тесно в городской обители». Но дело, конечно, не в коллекции минералов, пусть она и занимала целую комнату. Отец, видимо, рассчитывал, что дом еще пригодится кому-нибудь из молодежи, хотя старший сын, Владимир, так и остался после военной службы на Кавказе, второй, Леонид, не вернулся с фронта, а дочери давно вышли замуж. Со стариками жил только самый младший, Олег, и две внучки: Саша, которую он, Георгий, оставил у своих родителей, когда умерла жена, да еще Любка, которую его сестра Татьяна по нездоровью тоже согласилась передать на воспитание бабушке. Выходит, что семья не такая уж и маленькая.

Подъезжая сейчас к отцовскому дому, Георгий почувствовал себя блудным сыном, давно отбившимся от милых родных мест. Все странствовал, без малого десять лет, все искал диковинные клады в чужих краях и, наконец, с повинной вернулся на Урал. Отец доволен, ни в чем не упрекает, отец сам в молодые годы исколесил пол-Сибири, пока не обосновался на Урале. Ну, а мать и вовсе довольна: теперь не только один Олег, но и Георгий будет на виду. Что значили эти годы в его жизни, он понял лишь недавно, увидев свою Сашу: когда уезжал в Норильск, она училась в пятом классе, и вот уже работает на стройке, добывает стаж для поступления в вуз. Наверное, перед ней-то он провинился больше всего, как перед живой памятью о Зое. Однако чего уж тут терзаться — главная часть жизни все-таки прожита не зря...

Не успела машина остановиться у палисадника, как навстречу выбежала Любка, племянница Георгия.

— А я так и знала, что вы приедете сегодня, знала, знала! — шумно встретила она его, позабыв даже поздороваться.

Георгий, устало щурясь, посмотрел в озорные девчоночьи глаза и подал руку, будто взрослой.

— Ну, приветствую вас, Любовь Федоровна.

— Здравствуйте, дядя Гора, — ничуть не смутилась Любка.

— Откуда же ты могла знать, что я приеду?

— А сердцем чувствовала!

— Ты смотри, какое у тебя сердце, — улыбнулся он, подумав, что вот такой, наверное, была и его Саша несколько лет назад.

— Дедушка дома?

— Сидит, все рассказывает.

— О чем?

— О своей жизни, конечно. Я-то все давным-давно знаю наизусть.

— Да кто у него опять?

— Какая-то очень важная тетя из Москвы, — полушепотом сказала Любка. — Целый блокнот исписала и все пишет, пишет.

— Ну, веди меня к нему.

Любка учтиво распахнула калитку, посторонилась. Во дворе, за сенцами, гулко с опозданием залаял старый пес, который все реже оправдывал свою кличку Быстрый. Любка побежала успокаивать Быстрого, только хвост рыжих волос, затянутых на затылке, смешно затрепыхался над ее худенькими плечиками.

Георгий вошел в полутемную переднюю. Странно, в доме было накурено, несмотря на обычный запрет хозяина. Дверь в кабинет отца приоткрыта. Снимая плащ, он издали еще заглянул туда: отец сидел в своем резном, к н я ж е с к о м  кресле у окна; на столе и подоконнике лежали десятки образцов руды; а напротив отца, спиной к двери, на венском, тоже древнем стуле сидела та самая «очень важная тетя из Москвы», о которой Любка сообщила ему тоном заговорщицы.

— Кто там? — окликнул вполголоса хозяин.

— Не помешаю? — Он медленно вошел в комнату, приостановился, как чужой.

— А-а, Георгий, проходи, проходи, садись! Легок на помине!

Женщина поднялась со стула, и он сразу же узнал Павлу Метелеву, хотя не видел ее вечность. Они с тайным любопытством посмотрели друг на друга. «Ничуть не изменилась, — отметил он, — разве только очки стала носить». А она первое, что увидела, — широкую седую прядь на его прямом зачесе и с женским преклонением подумала об этой ранней седине.

Он легонько полуобнял ее одной рукой, и они присели у стола, не зная, что и говорить друг другу. Отец встал, начал собирать со стола и подоконника образцы своих минералов.

— Зря помешал вам, — сказал Каменицкий-младший.

— Что вы, Георгий Леонтьевич, я уже замучила Леонтия Ивановича, — сказала она.

— Пустяки, — коротко махнул рукой отец.

Павла закрыла исписанный блокнот, сняла очки в тонкой металлической оправе.