переходили в ремесленные училища (богатый материал о ребятах-ре-месленниках имеется в Музее профессионального образования на Синопской наб., 64). А кое-кто в блокадные годы смог и аттестат зрелости получить. Приходилось и лечиться, причем не так уж часто от традиционных детских болезней, а от всего того, что принесли война и блокада. У совсем крошечных ленинградцев были и дистрофия, и водянка, и различные ранения, немыслимые в мирное время.
И всё же бывали и радости, пусть маленькие, пусть краткосрочные. Надежды приходили с наступлением весен, а там, глядишь, начинало пригревать солнце, ребята загорали и даже купались, собирали цветы, по мере сил играли на воздухе. А зимой, особенно уже после прорыва блокады, – снежки, катание на самодельных санках, они даже мастерили игрушки для новогодних ёлок!
Посмотрите на эти фотографии. Они говорят о блокадных ночах и днях почти всегда больше и лучше, чем любые, даже самые точные слова!..
Зинаида Савкова
Отцы и дети
Из блокадного дневника
В Детский сад, где я работаю воспитателем средней группы (а это ребята четырёх-пяти лет), поступил очень худенький, бледный, с грустными глазами, тихий мальчик: Звали его Лёня. Он не стремился соединяться с шумно играющими детьми. Чаще всего сидел на коврике и играл с различными машинками.
Однажды, когда дети по моему заданию – нарисовать то, что очень запомнилось, Лёня подал, в отличие от других детей, странный, я бы сказала «рисунок-ребус». Внизу на листе бумаги было нарисовано пять продолговатых, как бы растянутых кругов, а наверху много ровных круглых кружочков. Когда я попросила его рассказать, что же он нарисовал, он посмотрел на меня грустными удивлёнными глазами, как бы говоря мне: «а что тут непонятного?» и разъяснил:
– Внизу – на земле всё покойники, покойники, а наверху – в небе – всё блины, блины, блины… Мой папа, умирая, всё повторял: «Блинов, блинов…» Мама сказала, что он мечтал досыта поесть блинов. Но не успел – умер. Мама зашила его в простыню, как у меня на рисунке, и отнесла на улицу. Я видел много таких, как папа, – «зашитых».
Помню другого мальчика. Его фамилия была Молочников. Ему шёл шестой год. Около него всегда собиралась ватага ребятишек, которые, открыв рты, слушали его эмоциональные рассказы. О чём же? О самолётах и самолётостроении! Он в пять лет научился читать и читал книги о самолётах. Оказывается, его папа был лётчиком и бил немцев в небе. «И сбил их уже немало! – с гордостью сообщал он слушающим. – Ия буду лётчиком, как папа, и буду бить врагов!»
Когда вечером пришли за ним (а приходила бабушка), я рассказала ей, как все ребята уважают её внука и как он гордится и любит своего папу. Бабушка не обрадовалась моему рассказу. Долго молчала, сдерживая подкатившие слёзы, и очень тихо произнесла: «Его папа погиб в одном из последних воздушных боёв. Мы боимся говорить ему об этом. Особенно сейчас, когда мама его в очень плохом состоянии после получения похоронки. Что делать мне, не знаю! Надо помочь дочери перенести это горе. А внучок пусть пока живёт в радостном неведении. Кончится война, он несколько подрастёт, тогда и узнает эту горькую правду!»
Было трудно видеть, как ребёнок радостно рассказывал о своём отце, жил им, его подвигами, ждал его и мечтал о том, как обрадуется его папа, когда узнает и удивиться, что сын читает, и так много знает о самолётах, и лётчиках-героях, и сам мечтает стать лётчиком. Но… такова суровая действительность военных лет.
Ещё эпизод. Был час послеобеденного сна. Дети угомонились и уснули. Меня позвали в детскую раздевалку, где поджидал меня мужчина в военной форме. Увидев его лицо, я сразу же поняла, что что-то случилось нехорошее. Я видела, как он боялся начать разговор. Я ждала…
Наконец, пересилив своё волнение, он представился и тихо спросил:
– Можно позвать ко мне сынишку?
Я ответила, что его нет – сегодня в детсад его не приводили. Он побледнел и прошептал: «Всё! Последняя надежда разбита». И, помолчав ещё несколько минут, сообщил мне страшную новость.
– Сегодня ночью наш дом фашисты разбомбили. От нашей квартиры ничего не осталось. Была последняя надежда, что жена взяла сына домой, как это случалось, когда она работала в ночную смену.
Мы оба молчали: сказать ему было нечего. Слова были бессильны. Помолчав ещё, он спросил:
– Нет ли чего-нибудь от сынишки у вас в садике?
– Сейчас посмотрю, – ответила я и пошла быстро к полке, на которой хранились детские рисунки.
Торопливо перебирая их, я нашла рисунок Юры (так звали мальчика), на котором был нарисован дом, солнце и трое человечков: папа с мамой держали его за руки. Показывая рисунок, Юра радостно объяснял мне:
– Скоро кончится война, и я с мамой и папой поеду на дачу. Там много солнца и цветов.
Отец осторожно взял рисунок, взглянул на него, именно взглянул, а не разглядывал, и торопливо, но бережно положил его в свой планшет. И я увидела, как в глазах его блеснуло то, что называется «ненависть». Я поняла, каким он вернётся на фронт и как он будет бить врага – с какой беспощадностью!
И мне вспомнились стихи моего брата, напечатанные в армейской газете «Удар по врагу»:
Матери моей
Всё о подвигах ты,
родная,
пишешь мне —
третий раз подряд.
Совершаю ли их?
Не знаю.
Я такой же, как все,
солдат.
Если дот
я на воздух поднял,
если смерть
испугалась нас,
я не знаю, что это —
подвиг?
Или выполнен лишь
приказ?
Что же это?
Поверь, не знаю —
оттого, может быть,
что здесь
я дышу лишь
передним краем
и живу одним —
это месть!
С какой же удвоенной, утроенной, непостижимой силой мести будет сражаться папа Юры, держа на груди рисунок сынишки, мечтающего о светлой радостной жизни с мамой и папой!
Сколько же таких историй человеческой жизни разных и единых в своей главной сути человеческого бытия!
Сердце матери
Этюд
«Уже с первой минуты стало ясно, что дочь уступит матери в легкости и силе. Нунча бежала так свободно и красиво, точно сама земля несла её как мать ребенка…» Эти строки из рассказа М. Горького «Нунча» вдруг родились и зазвучали в моём мозгу, когда я, задыхаясь, останавливаясь, готовая