— А ведь нельзя выразить числом и геометрическое среднее любых чисел, клянусь красотой и упорядоченностью Космоса, — сказал Сократ. — Того самого геометрического среднего, что служит символом аристократии. А чему равно геометрическое среднее Единицы и Двоицы, этих двух священных чисел?
— Будем работать, стараться, — нехотя ответил Пифагор.
Ему было явно не по себе. И я заподозрил, что он уже давно догадывался, что в моих будущих штанах что-то обязательно будет не так, потому и тянул с их изготовлением чуть ли не целую вечность. А я-то ему верил!
Тут у меня снова включилась мыслительная способность. Что же следует из того, что числа могут быть несоизмеримыми? Как, например, разделить любой угол на три части? Девяносто градусов, конечно, можно. А восемьдесят?
— Проблема трисекции угла, — сказал я вслух.
— Пожалуй, и впрямь, надо выпить, — предложил Анаксимандр.
Служанки бросились выполнять его желание.
А как определить длину ребра такого куба, подумал я, который бы имел объем, вдвое больший объема заданного куба?
— Проблема удвоения куба, — заявил я вслух.
— Остановись, глобальный человек, — попросил Сократ. — Количество неразрешенных проблем уже и так пригнуло нас к земле.
А как найти сторону квадрата, снова подумал я, площадь которого была бы равна площади данного круга?
— Проблема квадратуры круга, — выпалил я.
— Вот и делай после этого добро людям, — уже несколько миролюбивее, словно сдаваясь, сказал Пифагор.
— Проблема несоизмеримости! — крикнул я, совсем уже потеряв голову.
— Только диалектический материализм может разрешить эти проблемы, — пообещал Межеумович. — Но сначала — мировая революция!
— Опять ждать, — опечалилась Каллипига.
А я все никак не мог унять свою мыслительную способность, и участники симпосия, кажется, это поняли. Они резво сползли со своих лежаков, набросились на меня гурьбой, повалили, придавили к лежанке, так что я уже и дышать-то не мог. И отпустили только тогда, когда не только мыслительная способность, но и сама жизнь уже начала ускользать из меня.
Но помереть мне не дали. Котил вина привел меня в чувство. Я отдышался и огляделся. И все остальные приводили себя в нормальное состояние тем же способом.
Слава богу, подумал я. Хоть какому.
Глава тридцать пятая
Тут в ворота Каллипигиного дома кто-то постучал. Впрочем, постучал — это неточно сказано. Сначала-то, действительно, раздался мерный стук. Но тотчас же на ворота обрушился и грохот, словно кто-то долбил в них тяжелой дубиной.
— Видно, еще милые гости пожаловали, — обрадовалась Каллипига и приказала служанкам открыть калитку.
Пока те бежали к воротам, в них кто-то еще раз постучал с достоинством, а кто-то другой тут же отдубасил их градом нетерпеливых ударов. Все гости заинтересованно подняли головы, даже Межеумович, а Диоген оставил игру на чужой флейте. Гостей, наконец, впустили. Их оказалось двое. Сухонький старичок весьма преклонного возраста и тучный толстяк средних лет. Первый был спокоен, второй — явно раздражен и рассержен.
— Ксенофан с Гераклитом! — вспорхнула Каллипига и бросилась привечать милых гостей.
Служанки уже тащили лохани с розовой водой для омовения ног, менялись столики с закусками, появлялись амфоры с вином. На лежаках триклиния произошло движение.
— Ну, — сказал Сократ, — уж сейчас-то всем станет жарко.
— Почему это? — спросил я.
— Что касается Гераклита, то с этим межениновцем, кичащимся своей опытностью, разговаривать не легче, чем с разъяренными слепнями. Прямо как стоит в его писании, он вечно несется, а задержаться на предмете исследования или вопроса, спокойно и чинно отвечать или спрашивать менее всего ему присуще. Скорее можно сказать, что это ему и вовсе несвойственно. Ведь покоя для него не существует! А если ты спросишь его о чем-нибудь, то он обстреляет тебя, вытаскивая, как из колчана, одно загадочное речение за другим. И если ты захочешь уловить что-нибудь из сказанного, то на тебя обрушится то же, только в переиначенном виде, и ты с ним никогда ни к чему не придешь. Гераклит вовсю остерегается, как бы не оказалось чего прочного в его рассуждениях, считая, как мне кажется, это застоем. А с ним, с застоем этим, он страшно воюет и по возможности отовсюду его изгоняет.
— А разве, Сократ, мы не извлекли уже ответ на этот вопрос и из древней поэзии и из мыслеформ Фалеса о том, что все ведет свое происхождение от реки Океан, этого символа вечного движения и изменчивости. Может, и вправду ничего не стоит на месте?
— Так-то оно так, глобальный человек, — согласился Сократ. — И воздух Анаксимена перемещается ветрами от четырех сторон, Бореем, Зефиром и прочими. А вот что делать с Апейроном Анаксимандра, я уже не знаю. С “Числом” же Пифагора — тем более. Движение ли число?
— Как число может двигаться? — удивился я.
— Вот в том-то и дело. Нашли мы у мудрейших, которые скрытое разъясняют таким образом, что, слушая их, даже сапожники могут постигнуть их мудрость и избавиться от печального заблуждения, будто какие-то вещи стоят, а какие-то — движутся. И, усвоив, что движение — всё, прониклись мы к этим людям почтением.
— Как так?! — воскликнул я.
— Не знаю, — согласился Сократ. — Да, чуть не забыл… Ведь есть и другие, которые со своей стороны провозгласили, что настоящее имя всего — неподвижность.
— Не может быть! — возразил я.
— Да вот Ксенофан это самое и утверждает. Все единое-де само в себе неподвижно, не имея пространства, где оно могло бы двигаться.
— Как же нам быть теперь, Сократ?
— А так… Понемногу продвигаясь вперед в вопросе, который тебя так мучает, мы прошли часть пути и теперь незаметно оказались посреди между “неподвижниками” и “текучими”. И не имея возможности спастись бегством, поплатимся сейчас тем, что нас, как во время игр в палестре, схватят и начнут тянуть в разные стороны — кто перетянет через среднюю черту. Поэтому, мне кажется, нам бы следовало, прежде всего, отдельно рассмотреть “текучего” Гераклита. Если окажется, что в его утверждениях есть толк, то к нему мы и присоединимся, постаравшись убежать от другого. Если же нам покажется, что более прав “неподвижник” Ксенофан, тогда мы побежим к нему, прочь от движущего неподвижное. Но если нам покажется, что обе стороны не говорят ничего ладного, тогда мы попадем в смешное положение, считая дельными себя, слабосильных, и лишая чести наимудрейших мужей. Итак, смотри, глобальный человек, стоит ли подвергать себя такой опасности?
— Нам не следует уклоняться, Сократ, от рассмотрения утверждений каждой из сторон.
— Уж если ты так желаешь, придется рассмотреть. Тогда держись.
— Может, Сократ, ты видел этих мужей в споре и не застал их в мирной беседе?
— Это ты превосходно сказал, глобальный человек. Лучше и не выразишь свое пожелание.
Пока мы так говорили с Сократом, на лежаках триклиния произошло прямо-таки бурное волнение. Анаксимандр и Анаксимен засобирались к себе в Старотайгинск, Диоген в Сибирис. А Пифагор на встречу со своим отцом Аполлоном.
— Да куда же вы, милые гости, на день глядя, — захлопотала Каллипига. — Еще и Эос не встала со своего розового ложа в Эфиопии, еще не надела она сбрую на своего крылатого коня и не отворила серебряные врата, через которые выходит на небосклон Гелиос, еще не оделась она в свои шафрановые одежды, не украсила голову сверкающей короной, не накинула поверх всего плащ, усыпанный звездами.
— Прежде всего Утренница посылает свои лучи на подпирающий небо Олимп, извещая, что народился новый день, — сказал Пифагор. — Аполлон уже проснулся и настраивает свою кифару.
— Да ведь у вас и двухколесные самобеглые коляски сломаны.
— Пойдем пешком, — возвестил Анаксимандр. — К вечеру доберемся.
— Если поспешаем, то доберемся, — поддержал его Анаксимен.
А Диоген что-то заколебался: дойдет ли он к утру до своего Сибириса.
Тут, во дворе они наконец-то разобрались, кто есть кто. Оказалось, что Ксенофан когда-то учился у Анаксимандра. Ну и началось: “Ты, Ксенофан из Нелюбина!” — “Я, Анаксимандр из Старотайгинска!” — “Сколько лет!” — “Сколько зим!” — “Все ходишь, Ксенофан, по земле!” — “Хожу, так его и так!” — “Слагаешь? Поешь?” — “Пою, что делать!” — “Молодец!” — “Да и ты еще молодцом выглядишь! Все про Апейрон толкуешь?” — “Про него, так его и так!” — “Ага!” — “А как же!” — “Только так!” — “И не иначе!”