И тут же восток начал алеть. Златоперстая Эос начала свою каждодневную работу.
Быстро же работает Гефест, подумал я. Не успел начать, как, поди, уже и починил колесницу Гелиоса.
Предрассветная тьма быстро рассеивалась. Отъезжающие и провожающие ходили вокруг самобеглых треножников, соображая, как же ими управлять, чтобы не упасть, да и не сбиться потом с пути.
— Кажись, с кибернетическим управлением треножники-то, — сказал, наконец, Сократ. — Вот и микросхема и гидравлический привод. Сами покатят, понятное дело.
Расставание было легким, как будто ввечеру они снова собирались встретиться. Лишь мне было горько и тяжело. Прав был Пифагор: никогда нам больше не встретиться. Я это чувствовал. Но прощальные слова уже были сказаны. Отъезжающие распределили треножники меж собой, взгромоздились на сидения. Что-то заурчало внутри хитроумных машин. И после небольшой прогазовки треножники Анаксимандра и Анаксимена сорвались с места и помчались на восток, навстречу златоперстой Эос. Механизм Диогена сначала, было, забарахлил что-то, но потом одумался и тоже помчался, сначала вслед за старотайгинцами, а потом круто взял влево, на север, туда, куда вела прямая дорога в Сибирис.
Потихоньку восходил на небо и Пифагор, держа на руках притихшего Ферекида, начал уменьшаться в размерах, а потом и вовсе исчез в лучах восходящего солнца.
Печаль заполнила мое сердце. Я пошел и лег на свое уже привычное место, закрыл голову руками, но все-таки не заплакал.
Подготовка к очередному симпосию продолжалась…
Глава тридцать шестая
И тут я заметил, что Каллипиги рядом со мной нет. Звуки ее слов еще оставались, а самой уже не было. Вся философия выскочила у меня из головы, и я заметался. Каллипига все не возвращалась, и тогда я потихонечку сполз со своего лежака и выскользнул во дворик. Дельфин Бим все так же плескался в небольшом бассейне. Служанки были заняты гостями, а гости друг другом. Я начал разведывательную операцию и почти тотчас же обнаружил приоткрытую калитку. После некоторого колебания я осторожно выглянул на улицу и увидел преспокойно сидящую на лавочке Каллипигу. Судя по всему, она кого-то ждала. Я еще колебался, обнаружить мне себя или нет, как Каллипига сказала:
— Садись, чего уж там.
И тогда я действительно сел на каменную скамейку, отполированную многими поколениями самых разнообразных задниц.
— Что скажешь интересного? — спросила Каллипига.
— Ага, — согласился я.
Улица была пустынна, за высокими заборами, казалось, не было никакой жизни. Даже голоса Сократа и Гераклита не доносились сюда. На меня вдруг нахлынула мыслительная волна и после недолгого поиска самой главной мысли я спросил:
— Аристокл?
Этот красавец смутил мой покой. Вернее, он смутил покой (если таковой имел место вообще) Каллипиги. А, следовательно, волновался и я.
— Он так и остался холостяком, — сказала Каллипига.
— Ну, — облегченно отозвался я.
— А все ты виноват.
— Я?
— А то кто же? Шагу не даешь ступить.
А я-то полагал, что она и не хочет отступать от меня ни на шаг!
— Да что в нем такого хорошего? — сказал я целую речь.
— Он же сын бога Аполлона.
— Свидетельства-то о рождении нет, — возразил я, начиная понимать, что заболел недержанием речи.
— Да всем известно, что когда Перектиона, его мать, была в цвете юности, Аристон, муж ее, попытался овладеть ею, но безуспешно. А когда прекратил свои попытки, то увидел образ лучезарного Аполлона, после чего сохранял свою жену в чистоте, пока та не разрешилась младенцем. А родился он в день, когда отмечают рождение Аполлона. Разве это не доказательство?
Я вынужден был согласиться.
— А перед самым рождением Аристокла Аполлон снова явился. Тут уж его многие видели. А потом родители, Перектиона и ее муж Аристон, отнесли младенца на гору Гиметт, чтобы принести жертву Аполлону, Пану и нимфам. И пока они занимались благочестивым делом, пчелы, которыми славится Гиметт, отложили медовые соты в уста ребенка Аристокла как предзнаменование его будущего сладчайшего словесного дара.
Неопровержимость фактов поколебала меня.
— Грамоте он учился у Дионисия, музыке — у Дракона, а гимнастикой занимался у борца Аристона и даже выступал борцом на Истмийских играх, правда, венка из сельдерея не получил. Занимался живописью и сочинял стихи — сперва дифирамбы, затем лирику, а потом уже и трагедии.
— А сейчас? — поинтересовался я.
— А потом, готовясь выступить с трагедией на состязаниях, он услышал перед Дионисовым театром беседу Сократа о вреде алкоголя и пользе добродетельного строя жизни и сжег все свои стихи со словами: “Бог огня, поспеши: ты надобен ныне Аристоклу!” И с тех пор он стал неизменным слушателем Сократа.
Таким образом, отметил я, количество учеников Сократа все возрастает.
— Аристокл получил прекрасное воспитание, — продолжила Каллипига, словно зациклившись на этом красавце и умнице. — Ты ведь имеешь представление сибирских эллинов о совершенном, идеальном человеке, так называемом понятии “калокагатии”?
— Нет, — подтвердил я.
— “Калос” — прекрасный, “агатос” — хороший, добрый. Вот человек и должен соединить в себе физическую красоту безупречного тела и внутреннее, нравственное благородство. С помощью упражнений, образования и воспитания с малых лет Аристокл и достиг этого божественного состояния.
— А нос у него широкий и слегка приплюснутый, — возразил я.
— Да при чем тут нос? — направила меня на правильный путь Каллипига. — Без внутренней, душевной красоты и внешняя, телесная красота бессмысленна. Помнишь, как у Сапфо:
“Кто прекрасен — одно лишь нам радует зрение;
Кто же хорош — сам собой и прекрасным кажется”.
— Какой-то он уж слишком квадратный, — попытался я образумить Каллипигу, понимая, однако, что это бесполезно.
— А в борьбе чувств и страстей, привязанностей и пристрастий и вырабатывается в конце концов тот мудро уравновешенный человек, что заслужил, по словам Симонида Нелюбинского, название “четырехугольного”, у которого равномерно развиты все способности. А добиться этой великолепной соразмерности можно только усердным воспитанием и закалкой, ибо, по словам Питтака, как ты помнишь, “хорошим быть нелегко”.
Это-то я знал, и страсти кипели во мне и привязанности опутывали. Так что, подумал я, может, еще не все потеряно.
— А тут ты что делаешь? — спросил я. — У тебя ведь гости.
— Гермеса жду.
— У тебя и с ним свидание?
— Он же — бог! Какие у меня с ним могут быть свидания?
— Но ведь ждешь же!
— Он почту разносит, вот и жду. Может, от Ксенофонта будет какое послание…
— И кто же этот Ксенофонт? Тоже прекрасный юноша?
— Точно, — сказала Каллипига. — А ты что, знаком с ним?
— Откуда? — возразил я. — Это ты всех знаешь.
— Да кто же не знает Ксенофонта? Он на редкость скромен и на редкость же хорош собой.
— Представляю, — тихо возмутился я.
— Сократ как-то повстречал его в узком переулке, загородил ему палкой дорогу и спросил, где можно купить такую-то и такую снедь? Ксенофонт все толково и рассказал. “А где человеку можно стать прекрасным и добрым?” — спросил Сократ. И Ксенофонт не смог ответить. “Тогда ступай за мной и узнаешь”, — сказал Сократ. Ксенофонт и пошел за ним на многие годы. Сначала просто слушал, а потом и записывать его слова начал.
— И этот тут? — спросил я.
— Нет, этот там, — ответила Каллипига.
— Где?
— Да в Персии.
— Какой такой Персии? Что все о ней говорят?! Ведь нет в природе никакой такой Персии!
— В природе нет, — согласилась Каллипига, — а там есть.
— Да где это — там?!
— Там. Как ты не поймешь?
— Ладно, пусть — там. И что он там, в Персии делает?
— Видишь ли, глобальный человек… Ксенофонт решил покинуть Сибирские Афины и отправиться в Малую Азию на службу к персидскому царевичу Киру Младшему. Попутно он мог заехать в Афины.
— Зачем ему попутно заезжать в Афины? Он из Афин и выехал.
— Нет, глобальный человек, выехал-то он из Сибирских Афин.