Читать интересную книгу Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев

и мрачную тему. Ни путь Зазубрина с его кошмарами, явно преувеличенными, Достоевского и Андреева, чуждыми Иванову, ни варианты пути Тарасова-Родионова и Эренбурга его не привлекали. Хотя мог бы привлечь его внимание популярный в начале 1920-х гг. роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников» того же Эренбурга. Произведение приветствовали сам Ленин, а также Каменев и Бухарин, видимо, за газетно-фельетонный стиль книги и «политику». Бухарин даже написал предисловие к петроградскому изданию. Проницательным оком высокопоставленного партийца и литератора он разглядел в книге «индивидуалистический анархизм», «нигилистическое “хулиганство”», «скрытый скептицизм» и т. д. Но не для того, чтобы уличить Эренбурга в грехах, а чтобы поощрить. Особенно там, где «бичуется капитализм, война, капиталистическая культура, ее добродетели, высоты ее философии и религии». Тем более что автор «знает кулисы социалистических партий» – отличный рецепт для произведения и авантюрного, и сатирическо-политического, и просто веселого – книги «интересной, увлекательной, умной».

Почему-то, при всей бессюжетности романа, не увидели жажду сюжетности, содержащуюся в сумбурной либо смехотворной деятельности его героев, провоцируемых «мексиканским бандитом» Хулио Хуренито, и мощное авторское начало, т. е. наличие самого Эренбурга как действующего лица, пожалуй что и центрального. Заканчивается этот с виду сумбурный роман здравицей лучшему будущему: «Неминуемое придет, я верю в это, и всем, кто ждет его (…), любящим только ветер и скандал, я шлю мой последний поцелуй. Ура просто! гип-гип ура! вив! живио! гох! эввива! банзай! Трах-тарарах!»

В 1924 г. Иванов написал повесть, явно вдохновленную духом той авантюрной бесшабашности, которой полон роман Эренбурга. Иванов отправляет невзрачного и нескладного – «сутул (…), криворук и на один глаз косит» – героя из далекого обывательского Павлодара в культурную и «политическую» Европу, от Польши до Франции, наделяя его чудесным даром портняжества: что может быть забавнее и неожиданней? Заветной мечте Фокина о «спокойных фасонах гражданского житья» не суждено сбыться. И останется бедному Фокину вернуться в свой Павлодар. Не вышло из него ни «разбойника», ни политика, ни «воплощения идеи русского, восставшего от векового гнета народа», оказался он «просто курносым портняжкой». Сочиняя его «похождения», Иванов не меньше думает и пишет о себе, не скрывая пристрастия к гоголевским приемам повествования: «Теперь, читатель, дайте мне край вашего рукава (…), и мы с вами вслед за Фокиным пойдем по цветущим полям Германии» и т. д. Звучат имена Воронского и Чуковского, Пильняка и Бабеля, «серапиона» Каверина и, наконец, Горького. «Очень я люблю Алексея Максимовича», – пишет Иванов. А он в своей рецензии на «повесть о портном» сразу отметил «торопливость и несдержанность в словах» – явные признаки необязательности, случайности этих «Чудесных похождений».

«Похождения» вряд ли кого-нибудь развеселили и удовлетворили. Его герой из Павлодара после приключений возвращается обратно. Не пора ли и ему, Иванову, вернуться домой? Он достаточно прозвучал в обеих столицах и по всей России, «сшил» много первоклассных произведений, его признали одним из лучших писателей советской России. Но то ли закончился «материал», то ли пыл остыл. И он не гигант пера, а всего лишь «курносый портняжка».

Родственные души. Шкловский и Есенин

Тут-то и Антон Сорокин подоспел со своими письмами. В них он прямо призывал Иванова возвратиться в Омск, к нему, за советами и поддержкой, сурово критикуя его последние произведения. И Иванов мог бы вполне согласиться с его суждениями. Это письмо Сорокина имело два варианта: оба названы «открытыми» и направлены в некую «редакцию». Вот его фрагменты:

«…В 1921 г. в Ленинград по моему совету поехал мой ученик Всеволод Иванов и быстро, пользуясь моими приемами, моими темами и сюжетами, занял место известного писателя. (…) Но вот прошло три года, произведения Иванова в литературных кругах стали вызывать недоумения (…). Находясь под гипнозом моего таланта, Иванов написал “Партизан” и “Бронепоезд”, но оторванный от почвы моего творчества, Иванов стал вянуть. Началось увядание с “Голубых песков” и “Возвращения Будды”(…). Дальше пошло еще хуже, рассказы Всеволода Иванова “Чудо артиста Смирнова”, роман “Северосталь” местами настолько бездарны, что, кажется, и писал их другой мой ученик, менее талантливый Урманов, а местами переходят в мысли брата Всеволода Иванова, идиота с большим животом на тонких ножках.

Я, Антон Сорокин (…), предлагаю Всеволоду Иванову вновь работать совместно в литературе (…), я готов давать по-прежнему указания, советы, темы и сюжеты Всеволоду Иванову. (…) Пильняки, Замятины, Эренбурги, Андреи Белые, люди талантливые, но ничего Иванову дать не могут, и подражать им – это убивать свой талант, что и делает в настоящее время мой бывший ученик Всеволод Иванов. Пора одуматься (…), художественной литературе не хватает их совместной работы».

После этого Иванов вообще мог бросить писать, к чему, как мы думаем, был тогда близок. Сравнение Сорокиным Иванова конца 1923 г. с его братом (будто это писал его брат), «идиотом с большим животом на тонких ножках», – это гнев учителя на ушедшего из-под опеки ученика. Так что, возможно, Сорокин был прав, указывая на «идиотизм» новых писаний Иванова. Если понимать под ними не клинику, а алогизм, отсутствие мотивировок поступков его персонажей, неочевидные, «футуристические» сравнения и гиперболические метафоры, причудливые, какие-то ломаные сюжеты. Неслучайно в «Фокине» всплыл Гоголь (11 января 1925 г. Иванов напишет Федину, как купил в Москве «полное собрание сочинений Гоголя за полтинник (…). Начал читать и охнул. Вот пишет! Старички-то, а?»), мастер абсурда. И тот же Горький подчеркивал «запутанное расположение частей» повести: ее «архитектура (…) несколько тяжела». Большинство же современников не увидели в повести особой «бездарности», тем более «посмешища», творческой неудачи или провала. «Шалость пера», несерьезность отношения к выбранному жанру политической сатиры – только и всего. И никто не увидел и не отметил, что Фокин – павлодарец, как и Иванов, и что, может быть, он сам тоскует по родине, по землякам, среди которых был и Сорокин. Который, возможно, вовремя подсказал ему, что в своих произведениях он стал «идиотичен». Но для лечения болезни не обязательно ехать в Сибирь, вступать в соавторство с Сорокиным – узость, недальновидность замшелого «короля сибирской литературы», взявшегося за обличительные письма. Пильняки, Замятины, Эренбурги, Белые уже дали, вопреки Сорокину, ему немало. С еще одним, Шкловским, Иванов сблизился больше всех, так как был по-своему уникален. Будучи начинающим «серапионом», Иванов смотрел на него как на мэтра, хотя Шкловский имел в группе какой-то промежуточный статус – и «брат» («я был тринадцатым», – говорил он), и учитель, и теоретик, и писатель-прозаик: вспомним его рассказ в альманахе «1921». Оттого-то, наверное, и не спешил брать на вооружение его теорию сюжета, которую Шкловский выводил из анализа текстов Розанова, совершенно бессюжетных, целиком эссеистичных.

Благодаря «формалистам», Иванова в это время занимала теория литературы, и он даже записал в своем дневнике, который, кстати, начал вести как