Читать интересную книгу Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев

тракту» – в мир, в вечность, предвосхищая уход Александры-киновиарха из «Бегствующего острова».

Таков Иванов в своей необычной книге «Тайное тайных». Любую тему, пусть это даже будут известные сюжеты Бабеля и его «Конармии» (к «Яицким притчам» в этом смысле примыкают еще и рассказы «Про двух аргамаков», «Смерть Сапеги» и в известной мере «Пустыня Тууб-Коя»), он подает здесь настолько по-своему, что и сам, наверное, не ждал от себя. Книга должна была быть романом, и в этом ее тайна. Но Иванов так и не преодолел в себе психологию рассказчика: зачем ее ломать, если рассказы у него получаются лучше всего? В «Тайном тайных» главным должно было стать преодоление фрейдизма любовью в широком ее понимании. Но книга стала добычей разгромной критики. Иванову предстояло пройти через тернии к звездам. Иначе зачем было в тяжком 1921 г. оставаться в Петрограде?

«Тайное тайных» – буржуазное буржуазных. Страстное «Дыхание пустыни»

А грянул настоящий гром. Ибо критика не брала в расчет романных амбиций Иванова, хотя они ясно читались практически в любом рассказе «Тайного тайных». Особенно после «фрейдистской» рецензии Воронского, который «тайным тайных, самым главным, самым заветным» объявил первоначальную жизненную стихию – «землю, пашню, хлеб, работу, инстинкт размножения и продолжения рода» и т. д. Они «подчиняют себе иные стороны человеческой жизни – дружбу, общественные обязанности, верования людей, “духовное”». Потому и книгу Иванова легко было уличить как навеянную и инспирированную Воронским – чего еще было ждать от постоянного автора «Красной нови» Иванова – его выдвиженца? А. Зонин клеймил автора «Тайного тайных» за «примитивно-биологическое отношение к жизни, сплетенное с фатализмом», но тут же «прощал» его: «Мы хотели бы, чтобы один из крупнейших представителей современной прозы пришел к нам». Г. Горбачев и вовсе поставил Иванова в «левое крыло мелкобуржуазной литературы» вместе с Бабелем и Сейфуллиной, ибо им «устранена с поля зрения революция (…), она лишь чисто внешнее обстоятельство». Другой идеолог «налитпостовства», Ж. Эльсберг, писал о «трансформации» яркой образности Иванова в «самодовлеющий психологизм», а затем в «литературный сенсуализм», в «течения, пытающиеся действительный мир заменить миром субъективных ощущений». Выход второго издания «Тайного тайных» в июне 1927 г. вдохновил поэта А. Безыменского на такие слова: «Он не дает ни людей, ни эпохи», а «нам надо всегда и везде помнить, что всякое общечеловеческое в теперешнее время окрашено в классовый цвет».

Воронский был временно свергнут с поста главного редактора (еще в 1924 г. в журнал пришли редактор «Молодой гвардии» Раскольников и Сорин, зам. зав. отдела печати ЦК), и вместо его имени как руководителя «Красной нови» значилась анонимная «Редакционная коллегия». А в журнале воцарились напостовцы И. Вардин, Г. Лелевич, С. Родов, тот же Зонин, печатая свои статьи и рецензии. Воронский так и писал Горькому: «Мне пришлось уйти из “Красной нови”. Журнал перешел к напостовцам (…). Хозяйничает Раскольников». Благодаря заступничеству Горького, Воронского восстановили в должности редактора «Красной нови», Раскольникова заменили Ярославским, не напостовцем, а среди самих напостовцев начались разногласия, и они разделились: «левое», более радикальное крыло составляли Вардин и Родов, «правое» возглавил Авербах, руководивший и журналом «На лит. посту». В 1926–1927 гг. оппозиция была разгромлена, и партия все более склонялась к поддержке его линии и, соответственно, отворачивалась от «троцкиста» Воронского. Ему еще удалось продержаться, лишь номинально значась в редакции, почти до конца 1927 г.: в ноябрьском номере «Красной нови» его имя из списка редколлегии исчезло.

Так неуклонно в литературе и для литературы формировался приоритет идеологии. А о самой литературе, главном, что ее составляет – искусстве слова, забывали, пока совсем не отодвинули на задний план, периферию восприятия и оценки произведения. Лишь Н. Беленький из журнала «Звезда» назвал «Тайное тайных» «симпатичным явлением, подарком литературе, редкой в последнее время удачей». И еще соратники Воронского из группы «Перевал», восхищавшиеся «ясностью и выпуклостью» каждой фразы, детали, «части рассказа» (А. Лежнев), «плавной, более медлительной, более величавой речью» (С. Пакентрейгер), законченностью, отточенностью, сжатостью, «литьем словесного орнамента» – «влиянием Бунина». То, что с ними, по сути, совпадал в оценке «Тайного тайных» матерый эмигрант-антисоветчик Г. Адамович: «Книга “Тайное тайных” более всего “человечна” какой-то очень тонкой, застенчивой, неназойливой человечностью, написанной с “прояснением” и “суровой простотой”», – характеризовало их предельно красноречиво.

Но останутся незамеченными, непонятными критикетайное стремление, страсть, тяга Иванова к роману. Стремление это станет заметнее, если приглядеться, в каком окружении, ауре, контексте, атмосфере романной горячки создавалось «Тайное тайных». Это был настоящий бум романа: А. Толстой, Ф. Гладков, С. Клычков, Ю. Олеша, М. Булгаков, А. Белый, С. Буданцев, А. Фадеев, А. Чапыгин… И, наконец, Леонид Леонов с его феноменальным «Вором». Чаще всего и замечают близость «Тайного тайных» именно с этим произведением, еще и благодаря фигуре поэта-бандита Доньки с явными признаками сходства с Есениным. Не так очевидно, но виден Есенин и в «Степане Разине» Чапыгина: в романе есть персонаж по имени Сережка Кривой, «названый брат», с которым Разин и его вольница хорошо погуляли и поразбойничали в Персии. Сережка у Чапыгина гибнет, оплакиваемый атаманом, он «стоит тысячи голов казацких», – а С. Есенин гибнет как раз во время создания Чапыгиным своего романа. И в «Тайном тайных» у героев почти всех рассказов можно усмотреть в той или иной степени «есенинство». В том числе иу Галкина: кроме его внешнего вида «сладострастника», «пьяницы и курильщика», у него есть еще и «пленительное тление мечтательности и какое-то бродячее страдание, какое бывает у старых собак, покинутых хозяином». И именно он рассказывает историю «бегствующего острова». Своеобразно и странно в нем уживаются уголовник-карманник и раскольник. Отчего и слог этой «сказки»-повести содержит архаику и уголовную «феню». В «Воре» Леонова есть нечто сходное. Если «второй» автор романа, почти «фрейдист» Фирсов пишет повесть о «воре» Дмитрии Векшине, то «курчавый» Донька – это «громщик» и бандит, пишущий стихи как приживал у Маньки Вьюги, не гениальный, но и не примитивный.

Леонов писать романы научился, а вот Иванов никак не мог, выпуская книги рассказов одну за другой. 1926–1927 гг. самые урожайные в этом смысле: «Нежинские огурцы», «Как создаются курганы», «Бразильская любовь», «Гафир и Мариам», «Пустыня Тууб-Коя» – 1926 г.; «Дыхание пустыни», «Тайное тайных», «Последние выступления факира» – 1927 г. «Тайное тайных» выглядит редкой удачей, а автор – путником, взобравшимся по головам «экзотических» рассказов на самую вершину. Сам Иванов такого уж особого значения «Тайному тайных» в те годы не придавал, и в томах первого своего собрания сочинений (1928–1930) рассказы той книги, где их подбор, «расстановка» рассказов играли не менее важное значение, рассыпал по двум томам. Во II том под общим названием «Экзотические рассказы» он включил обе «Яицкие притчи» – «О двух аргамаках» и «О казачке Марфе». В III томе, озаглавленном «Счастье епископа Валентина», «Жизнь Смокотинина», «Полынья», «Ночь» шли как раз-таки в ряду прочих: после «Счастья…» и перед «Стариком», «Литерой Т», «Петелом, «Зверем», «На покой». А рассказы «Поле», «Пустыня Тууб-Коя» и «Плодородие» и вовсе