Поразительная машина, вместе с тем, человечнее тех самодвижущихся треножников, что прислуживали на пирах в олимпийских чертогах, — «Иллиада» не сообщает о них никаких подробностей. Гомеровы автоматы движутся божьим промыслом и неподвластны простому смертному. (Зевс покарал Прометея за то, что тот похитил огонь для людей — символ божественной творческой силы.) Удивительное же качество индийской колесницы в том, что это поистине волшебное чудо — результат человеческого уменья. Поэтому в описании столько конструктивных деталей, ныне сообщаются секреты технологии — чтобы агнихотра не была употреблена во зло…
Волшебное изобретение узаконивает, казалось бы, невозможное — научную фантастику в самых недрах фольклора. Оказывается, жанр, который не просто сосуществует со сказочным и в современном сознании, мог зародиться на уровне духовной культуры, по нашим понятиям, исключающем фантастику такого типа.
В эпоху бронзы о постройке такой «колесницы», конечно, не могло быть и речи. Куда менее фантастические проекты Леонардо да Винчи несколько столетий дожидались соответствующего уровня машинного производства. Не исключено, может быть, что древнеиндийский «космический корабль» — след палеоконтакта с внеземной цивилизацией или (что столь же маловероятно) след какой-то очень давно исчезнувшей земной высокоразвитой культуры. Однако в том и в другом случае одну загадку пришлось бы объяснять через ещё более проблематичную. Следует все-таки сначала поискать менее невероятные объяснения.
Гальваническое металлопокрытие возникло за много веков до нас, по всей видимости, из стихийного опыта ремесленников-умельцев. Но вот замысел парореактивной турбины Герона Александрийского (I век до н.э.), идея солнечного лучевого оружия Архимеда (III век до н.э.), постройка примерно в ту же эпоху где-то в районе Средиземноморья счетно-решающего механизма — всё это было бы невозможно без развитой теоретической мысли.
То, что наши пращуры в Азии и в Европе предвосхитили атомистическое строение материи, догадались о шарообразной форме Земли, построили гелиоцентрическую модель солнечной системы, говорили о происхождении человека от обезьяны (гениальная догадка индийской тантрической философии) и т.д., — всё это красноречивые свидетельства творческого потенциала умозрительного познания.
Без экспериментального подтверждения подобные открытия сами по себе ещё не имели силы научного знания и, не встречая поддержки в неразвитом материальном производстве, нередко утрачивались навсегда. Тем не менее, не преувеличивая значения умозрительной мысли, не следовало бы и приуменьшать её возможностей. По своему типу она граничит с научной фантазией, и её можно рассматривать как форму научно-фантастического творчества, которая могла переходить и в литературный ряд. Разве не подобным образом творит сегодня писатель-фантаст, когда выдвигает продуктивные идеи, опережающие возможности инженерных решений, а порой и научную теорию?
Агнихотру индийского народного эпоса, нам думается, следует оценивать не с точки зрения практики древних механиков и инженеров, а с точки зрения возможностей отвлеченного воображения мыслителей и поэтов. По-видимому, такое воображение непосредственно не зависит от технологического уровня производства и в периоды пиков культурного развития могло соперничать с современной фантазией. Эта «мифологическая» научная фантастика, хотя и отодвигает истоки жанра гораздо глубже в даль времен, чем представлялось ещё недавно по исследованиям творчества Свифта и Рабле, по фантастическим образам Сирано де Бержерака, у которого элементы научной фантастики появляются за несколько столетий до романов Жюля Верна, тем не менее, не ломает сложившихся представлений об историко-литературном развитии. До середины XIX века можно говорить лишь об отдельных научно-фантастических мотивах и произведениях, тогда как индустриальный прогресс стал основой научной фантастики как художественного явления, одного из направлений литературного процесса, в котором она обрела и свою жанровую определенность, и свой творческий метод.
И вот теперь, на крутом подъеме НТП, фантастика, которая стала научной, словно бы возвращается к сказочным истокам. Фантастика не утрачивает при этом — типично для искусства, а не для науки — научного реализма, сочетает волшебное чудо с научно-техническим в какой-то третьей фантастической субстанции и, вместе с тем, обогащает поэтической условностью научную логику художественных моделей. Это уже процесс не внутрижанровый, но общий для современного искусства. В главе «Что такое фантастика?» мы уже обращали внимание на появление в современной «реалистике» фантастических «фресок» различного типа, с одной стороны, сказочно-мифологических, а с другой — «жюль-верновских». Вероятно, в таком двойном отстранении рельефней представляется наш усложнившийся мир и человек, решающий ещё не бывалые в истории по остроте и сложности проблемы. Если не в каждом произведении, то, несомненно в литературном потоке в целом, научно-фантастические образы и сказочные, мифологические как бы уравновешивают друг друга.
Между тем и критики, и писатели, обсуждая это явление, почему-то ограничиваются одной только сказочной половиной процесса. В диалоге с советским коллегой о судьбах современного реализма португальский писатель М.Вентура ещё в 1972 году, когда трудно было и предсказать теперешние пути научной фантастики, не соглашался с противопоставлением её литературных возможностей мифу и сказке.
Дело не только в односторонности спора на эту тему. Бросается в глаза приблизительность суждений, когда под мифом подразумевают всё что угодно, только не мифологию. Когда в упомянутом диалоге Залыгин замечал: «Если бы меня попросили назвать два главных направления в истории мировой литературы, я бы ответил: мифология и реализм»[301], он ставил в один ряд совершенно разнокачественные явления, разделенные к тому же бездной исторического времени. Если мировому литературному процессу не более трех-четырех тысячелетий, то мифологическая эпоха простирается в глубь истории человечества на сотни веков, тогда не только не существовало литературы, но ещё не было и раздельной духовной деятельности.
Стоит, впрочем, сказать, что заслуживает внимания объяснение, которое дает Залыгин нынешнему интересу литературы и сказочно-мифологическим мотивам. «Для древних, — говорит он, — действительность была настолько непостижима сама по себе, что они могли выразить её только через условность, через мифы. Для нас она (действительность XX века, — А.Б.) настолько усложнена и разнообразна, что мы тоже вводим в свое творчество мифы, условности, алгебраические формулы величин, а не сами величины и факты» [302]. В самом деле, в нынешнем «фантастико-реалистическом» течении следует различать и художественно-методологические искания, а не только дальнейшее обогащение арсенала изобразительных средств) как полагают некоторые критики. Но что касается залыгинской трактовки мифа, то ведь для творцов мифологии их фантастические представления были отнюдь не художественной условностью, а такой же реальностью, как вся остальная их жизненная практика. Это теперь мы сознаем миф, как поэтический вымысел. Но мы потому и можем сегодня вводить в реалистическое искусство мифологические «формулы условности», что в них была заложена частица и безусловного восприятия мира. В ином случае мифы просто не дожили бы до наших дней, так как не выполнили бы своего первозданного и основного, по мнению ряда ученых, жизнеориентационного назначения.
Поясним нашу мысль на примере космического мифа. Каждый народ создавал его по своему и, вместе с тем по удивительно сходному генеральному плану: космос отождествлялся с человеком, более того, производился из человека. В «Упанишадах» мир возникает из «космического человека пуруши:
Когда разделили пуруши, на сколько частей он был разделен?Чем стали уста его, чем руки, чем бедра, ноги?Луна родилась из мысли, из глаз возникло солнце…Из пупа возникло воздушное пространство, из головы возникло небо.Из ног — земля, страны света — из слуха.Так распределились миры[303].
В «Голубиной книге» в роли человека-космотворца (так говорят фольклористы, культурного героя) выступает уже христианский бог (естественная метаморфоза при переходе мифосознания в религию):
Зори ясные от очей божьих,Звезды частые от риз божьих,Млад светел месяц от грудей божьих[304].
Ересиах Аввакум представлял себя «космическим» человеком, когда писал царю, как «в нощи вторыя недели, против пятка, распространился язык мой и бысть велик зело, потом и зубы быша велики, а се и руки быша и ноги велики, потом и весь широк и пространен под небесем по всей земли распространился, потом бог вместил в меня небо, и землю, и всю тварь… так добро и любезно мне на земле лежати и светом одеянну и небом прикрыту быти…»[305].