Из ранних фольклорных связей русской советской фантастики упомянем роман М.Зуева-Ордынца «Сказание о граде Ново-Китеже» (1930) и повесть В.Итина «Страна Гонгури» (1922). В последней библейский миф о сотворении человека оригинально по тем временам переосмыслен как социально-биологический эксперимент некой внеземной сверх цивилизации. В научно-фантастическом варианте этот миф неоднократно встречается у писателей и в наше время. Можно также упомянуть детскую повесть Я.Ларри «Необыкновенные приключения Карика и Вали» (1937), в которой, правда, сказочные приемы использованы при изложении нефантастических сведений об электричестве, насекомых и т.п.
Однако перечисленными произведениями фольклорные переклички фантастики 20-30-х годов почти что исчерпываются. Современный период гораздо теснее связан с фольклором. Но и по приведенным примерам можно судить о разнообразии «научно-фантастического фольклоризма». Творческие связи научной фантастики с народной поэзией, конечно, не сводятся ни к различию или подобию, ни к заимствованию или оригинальной интерпретации народнопоэтических образов.
Насколько порой они неожиданны, эти связи, можно судить по судьбе литературной сказки. В советской литературе этот жанр с самого начала обретал вместе с приключенческой направленностью также и научно-фантастические мотивировки. Так, научно-фантастические мотивы появляются и нарастают в трилогии Н.Носова «Приключения Незнайки и его друзей» (1954-1965) со второй её части — годом позже выхода в свет романа И.Ефремова «Туманность Андромеды», с которого, как известно, начинался крутой подъем нашей научно-фантастической литературы. (Мы не ставим тем самым посредственное произведение в один ряд с новаторским романом, а только лишь отмечаем показательную историко-литературную зависимость.)
По наблюдениям Е.Неёлова[295], идеи и образы научной фантастики всесторонне переоснащают литературную сказку. Её звездолеты раздвигают волшебное пространство далеко за пределы планеты. Художественное время научно-фантастической сказки не замкнуто сюжетными рамками, как в аналогичном жанре народной словесности. Её социальная полихроничность, когда сцепление былого с грядущим, создает ощущение времени как исторического процесса, позволяет, например, оценивать прошлое с позиции счастливого будущего.
Вообще социальная научная фантастика облегчает приобщение маленького читателя к мировоззренческим проблемам, «сущность которых трудно передать только сказочными средствами»[296]. Своеобразный научно-фантастический историзм создает, таким образом, предпосылку изображения жизни в движении и развитии, т.е. приближает литературную сказку к творческому методу современного искусства.
И, наконец, характерная склонность приключенческой фабулы сказочного повествования к почкованию (когда развязка исчерпанного эпизода оставляет возможность новой завязки и т.д.) получает в неограниченном пространстве, в трехмерном художественном времени научной фантастики новые жанрово-поэтические возможности. Современные сказочные повести А.Волкова, Н.Носова, А.Смирнова, К.Булычева, М.Фадеевой образуют циклы, которые по объему и структуре повествования приближаются к крупноформатной прозе. По наблюдениям Е.Неёлова, современная литературная сказка главным образом заимствует свой научно-фантастический багаж. (То же самое можно сказать о фантастическом детективе и о произведениях вроде романа Ч.Айтматова «Буранный полустанок».)
Заслуживают поэтому внимания те случаи, когда научная фантастика, участвуя в жанровом перестроении литературной сказки, обновляет вместе с тем и свои собственные идеи, как, например, в «волшебной» повести В.Каверина «Немухинские музыканты». Писателями-фантастами не раз было использовано предположение, что музыкальному строю соответствует определенная цветовая гамма. У Каверина Фея Музыки Варвара Андреевна, наоборот, воспринимает краски, как звуки. Вся окружающая природа для нее звучит, приходится даже зажмуриваться в осенней роще — так оглушает её пылающая листва… «Волшебному миру литературной сказки не противопоказано, стало быть, творческое научно-фантастическое воображение.
Сегодня, по всей видимости, уже позади та полоса историко-литературного развития, когда научная фантастика обособлялась от сказки блюдя свое сцентистское первородство. Сегодня её взаимодействие с фольклором выступает, по меньшей мере, по двум направлениям: с одной стороны, она отдает свои образы художественным системам, генетически связанным с народной поэзией, с другой стороны — сама впитывает фольклорный материал и поэтические принципы.
Братья Стругацкие начинали свой творческий путь в традиции твердой научной фантастики. В повести о коммунистическом мире «Возвращение. Полдень. XXII век» (1962) волшебное чудо (гости из отдаленного будущего сказочным образом появляются в звездолете XXII столетия) впервые мелькнуло где-то на обочине повествования. Веселая же повесть-сказка тех же авторов «Понедельник начинается в субботу» (1966) уже вся оказалась соткана из разноцветных полос фантастики, научной и сказочной, в институте Чародейства и Волшебства — в НИИЧАВО трудятся обыкновенные менеэс, они же профессиональные маги, потому что изучают волшебный объект — человеческое счастье. Естественно смотрятся в штатных сотрудниках НИИЧАВО Кот Ученый и Баба Яга — Наина Киевна Горыныч. И может быть, эти сказочные образы и персонажи имеют к науке куда более близкое отношение, чем профессор Выбегалло с его «ученым» шаманством; подлинная наука, может быть, вовсе и не противостоит, а, наоборот, сближается с благородным искусством народной магии… В контексте примерно таких вот шуточных размышлений, писатели отдают предпочтение сказочной фантастике перед той «научной», которая изображена в этой повести заодно с «наукой» профессора Выбегалло сатирической краской.
«Чистая» научная фантастика в русской литературе всегда тянулась к серьезному жанру (не считая, впрочем, лукавых юморесок А.Беляева о профессоре Вагнере, которые нарушали жюль-верновскую традицию). Нынешнее же, неуловимое подчас, переплетение волшебного чуда с научно-фантастическим, например, в серии повестей-буфф К.Булычева о девочке Алисе (современная версия известной сказки Л.Кэрролла), в его же рассказах о космических пришельцах, в «иронической прозе „ поэта В.Шефнера, в пародийных новеллах И.Варшавского, в фантастических притчах Н.Катерли и т.д., вероятно, только и может реализоваться с усмешкой, ради сатирической сверхзадачи, в духе буффонады или пародии. Не столь изобильно, но не менее знаменательно другое, лирико-романтическое направление „фольклоризации” научной фантастики. Это, например, вариация на темы древнего мифа в рассказе В.Журавлевой „Урания” (1963), переработка библейских сюжетов Л.Обуховой в повестях „Лилит” (1966) и „Дочь Ноя” (1970), нравственно-философское переосмысление символики мирового фольклора в цикле повестей О.Ларионовой „Сказка королей” (1975), „Соната Ужа” (1979), „Солнце входит в знак Девы” (1981), „Солнце входит в знак Близнецов” (1981). Читатель, знакомый с живописью М. Чюрлениса, заметит совпадение последних названий с его картинами. Гениальный художник вдохновлялся философскими метафорами народной поэзии — от Литвы до Индии. А усвоение Ольгой Ларионовой фольклорных мотивов через их живописную интерпретацию знаменательно не только усложнением путей литературы XX века, но и тем, что небывалый интерес к фантастическим темам и формам сегодня проявляет также изобразительное искусство. Уже заявила о себе, например, научно-фантастическая живопись.
На наших глазах складывается какой-то новый род фантастической литературы, в котором творческое воображение научного типа выступает заодно с фольклорным и родственным ему условно-романтическим. Чтобы с такой внутренней свободой войти во взаимодействие с художественным сознанием иной природы, научно-фантастический жанр должен был проделать значительную эволюцию. И то, что он сегодня равно сближается с реалистическим и сказочным канонами, — результат не только его собственного развития.
Изменился окружающий мир, изменилось и восприятие мира, иным стало сегодня понимание природы фантастического искусства и его задач. Эйнштейновское релятивистское естествознание смягчило ньютоновский ригоризм оценки научно-фантастических допущений, более гибким сделалось требование детерминированности фантастического вымысла. Когда же стали сбываться одно за другим удивительные пророчества научной фантастики, многие ей поверили «на слово» — подобно тому как верили в старину в волшебное чудо. Подготовленного же читателя конца XX века привлекает в свободном, раскованном воображении продуктивность парадокса, не укладывающегося в формальную логику (с ней жестко связывали в прежние времена творческий метод научной фантастики), когда истина раскрывается сразу, поверх логических ступеней познания.