фрагментарные.
С 1952 года нас буквально заедали неизвестно откуда взявшиеся в квартире клопы. Несчетное число клопоморов приходило к нам, иногда яды были настолько сильны, что мы сами были вынуждены бежать из квартиры и переселяться на дачу, но клопы серьезного урона не понесли ни разу. Единственное, чего мы добились, – это вывели породу, которую не брало уже ничего. Пантелеймон Иванович был рекомендован нам знакомой моей матери как человек, сумевший справиться со столь же стойкой породой клопов на даче тогдашнего первого секретаря МГК КПСС Екатерины Фурцевой.
Соколов пришел к нам рано утром, долго ходил из комнаты в комнату. По нескольким его замечаниям мы поняли, что он хорошо знает, уважает и, пожалуй, любит клопов, и знание дано ему именно любовью к ним. Было видно, что Соколов – человек долга, что он привык делать свою работу на совесть, но глаза его были грустны. Он сознавал, что неразрывно связан с клопами и зависит от них так же, как они от него. Он тосковал из-за несправедливости этого мира, из-за того, что был вынужден во зло использовать свою любовь и нести смерть тем, кого любил.
Во время обхода квартиры и отец, и мать, и я сопровождали Пантелеймона Ивановича и наперебой показывали ему гнезда клопов и их дороги, но он только качал головой и говорил: «Нет, здесь он не пойдет».
Закончив рекогносцировку, Соколов достал из своей авоськи красивый граненый флакон с пульверизатором, попрыскал в семи или восьми местах и сказал: «Завтра их останется десять, послезавтра пять, а на третий день – ни одного».
Потом он взял деньги, попрощался и ушел. Больше в нашей квартире клопов никогда не было.
Дело № 2. Гурин Сергей Алексеевич. Поэт. Чернявый, невысокий. Не умен. Родился между двадцатым и двадцать третьим годами, воевал. На фронте был контужен и дважды ранен. Принадлежит к группе громких молодых поэтов, господствовавшей у нас два послевоенных десятилетия. Женат, жил в соседней квартире. Круг людей, с которыми встречается, чрезвычайно широк. Пьет, но умеренно.
Гурин не один раз и на машине, и так объездил всю страну. У нас во дворе стояла его «Победа», машина была на ходу, несмотря на согнутый передний мост, из-за которого она ехала только на трех колесах, переваливаясь с боку на бок, не было у нее и одной задней дверцы. По бортам «Победы» красной краской были сделаны надписи: с одной стороны – «Москва – Владивосток – Москва», с другой – «Мо… – Каракумы – Москва».
Гурин часто одалживал у нас деньги, но всегда отдавал точно в срок. Доставал он их, очевидно, в самый последний момент и потому, чтобы вернуть вовремя, звонил к нам в дверь то в три, то в четыре часа ночи. В конце концов мать договорилась с ним, что возврат утром следующего дня не является нарушением слова, и с тех пор мы спали спокойно.
Когда мне было двенадцать лет, Гурин женился на высокой дебелой женщине с коричневыми коровьими глазами. Звали ее Таня. Я был влюблен в нее, и она это знала. Когда мы оказывались вместе в лифте, она своим животом и грудями прижимала меня к стене и, дождавшись, когда моя плоть поднимется, хохоча, отступала. Несколько раз, когда родители были на даче, я хотел сказать ей, чтобы она пошла со мной, но Таня дружила со всеми лифтершами, в тот же день об этом знал бы весь подъезд, и я побоялся.
Таня изменяла Гурину, он ее бил, запирал, но она убегала, потом, через неделю или две, возвращалась. Как-то, когда мне было уже шестнадцать лет – перед этим месяц наши пути не пересекались, – я вечером у ворот дома столкнулся с Таней. Она бежала, но, заметив меня, схватила за руку и стала умолять, чтобы я спас ее: Гурин гонится за ней и хочет убить. В тот день у меня тоже была пустая квартира, но я снова не решился. Я проводил Таню до метро, и она поехала к сестре. Через месяц Гурин и она разошлись, больше я ее не видел.
В квартире Гурина я бывал редко. Помню, что она была похожа на него самого – неухоженная и бессмысленная, и только двери, с двух сторон и сверху донизу исписанные мельчайшим бисерным почерком, свидетельствовали не о его странности, а о том, что когда-то он был маленьким аккуратным мальчиком, старательно выводящим в своей тетради прописи. Я до сих пор не знаю, чтоˊ писал он на этих дверях: буквы были мелки, и, чтобы прочитать, надо было остановиться и разбирать по строчке, а мне это казалось неудобным.
Другой достопримечательностью его квартиры была большая комната, пол и стены которой до высоты двух метров были обиты сталью. Крестным такой отделки был мой отец. После ухода Тани Гурин сказал отцу, что вторая комната ему теперь не нужна, и он хочет либо избавиться от нее, либо сделать так, как будто Таня в ней никогда не жила. Отец пошутил тогда, что единственное, что может уничтожить следы человека, – это всемирный потоп, и он советует превратить комнату в бассейн. Гурин в то время руководил литобъединением на Московском автомобильном заводе и часто говорил, что ребята готовы привезти ему любые материалы и сделают, что бы он ни попросил. И вправду, скоро у нашего подъезда стала разгружаться машина с листовой сталью и несколькими баллонами кислорода для сварки. Работа в квартире шла больше двух месяцев, но накануне пробного заполнения бассейна (оставалось заварить всего несколько швов) он рассорился с заводскими поэтами, на чем всё и кончилось.
Почти из каждой поездки Гурин привозил какую-нибудь живность. Как-то у него целый год одновременно жили бурый медведь и огромный степной беркут. Медведь занимал балкон, а более теплолюбивого беркута поселили в уборной. Там я его видел трижды. Весь пол был покрыт толстым слоем помета, а сам беркут «орлом» сидел на стульчаке и смотрел на нас большими желтыми глазами.
Иногда беркута выводили гулять. Гурин надевал на его лапу тонкий ременной поводок длиной метров в пять, так что беркут мог долететь до нижней ветки росшей рядом с домом липы. Когда прогулка кончалась, Гурин сдергивал его оттуда. Раз в неделю, чтобы беркут не потерял формы, Гурин катал его на машине. Короткой веревкой он привязывал его к верхнему багажнику, машина выезжала на Бульварное кольцо и, переваливаясь, ехала к Котельнической набережной, потом вдоль Москвы-реки до Кропоткинской и оттуда снова по бульварам. Пока машина шла медленно, беркут спокойно сидел на решетке, но, когда она набирала скорость, он распрямлял крылья, сильная струя воздуха поднимала его вверх, и он