Читать интересную книгу Последние хозяева Кремля - Гарри Табачник

Передавая настроения человека, освобожденного из заключения, А. Синявский писал: „Выйдя из тюрьмы, как будто посмертно являешься на этот свет”. Эти слова теперь могли бы повторить все те, кто вырвался на волю из огромной — величиной в одну шестую суши — тюрьмы. Вдогонку им неслись улюлюкания и проклятия тех, кто, как и в начале 50-х годов в разгар дела врачей вспомнил о геббельсовском вопле „Евреи — посланцы врагов среди нас!”.

Теперь покидавший землю, где родился поэт Н. Коржавин, мог бы вновь повторить свои строчки:

...Я шел через город, где только кончилось детство, —

Он глаза отводил.

Притворялся, что он — чужбина.

Чужими становились вчерашние друзья. Мало кто понимал, что исход евреев — это начало конца режима. Что в прорванную евреями щель хлынет воздух свободы для всех, что напрочь запертые ворота границ рано или поздно откроются и для других. Это все еще было впереди. А тогда...

Итог подвел А. Галич: „Мы уезжали из дома, которого нет!”

АНДРОПОВ ЗА РАБОТОЙ

Вдоль стены просторной с высокими окнами комнаты вытянулись столы, за которыми восседала цепь людей в белых халатах. В стороне за председательским столом их было трое. Когда халат одного из них распахнулся, Григоренко увидел форму КГБ и полковничьи погоны. Перед ним был врач-психиатр Даниил Лунц, который и не скрывал, что служит в органах.

Для бывшего советского генерала Петра Григоренко, решившего выступить против официальной партийной линии, тогдашняя встреча с психиатром-кагебистом закончилась тем, что его объявили сумасшедшим.

Почти за полтора века до него Николай Первый приказал упрятать в сумасшедший дом Чаадаева, в своем философическом письме написавшего, что „мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя”.

То, что было редкостью при царизме, становится распространенным явлением в советское время.

Минует сто лет, и пребывание в палате №7 опишет Валерий Тарсис. Он расскажет о гулявших по проспекту Сумасшедших и устами одного из них напомнит „нормальному” миру, что „первый тоталитарный фашистский режим был создан в России”.

Только освободившийся от сдерживающего влияния религии и уважения к установленным веками традициям режим, при котором власть находится в руках оторванных от остальной массы населения, но охваченных огнем революционной ненависти правителей, способен на то, чтобы сделать своим орудием массовое упрятывание здоровых людей в сумасшедший дом. Это началось еще в те времена, которые при Горбачеве советские историки станут преподносить как золотой век советской власти. В 1919-м зафиксирован первый случай использования психиатрии для борьбы с политическим противником, когда лидер эсеров Мария Спиридонова была приговорена московским революционным трибуналом к заключению в психлечебнице.

В 30-е годы НКВД строит спецпсихбольницу на 400 коек в Казани, и использование психиатрии ставится на широкую ногу. В 1940-м в институте Сербского создается новый отдел, стыдливо прячущийся под названием отдела „политработы”. В хрущевские времена режим решает от массовых расстрелов перейти к массовому помещению в психбольницы. В опубликованной в 1959 году в „Правде” статье говорится: „Преступление — это отклонение от общепринятых стандартов поведения, часто вызванное умственными расстройствами. Ясно, что психическое состояние тех, кто начинает выступать против коммунистического строя, не в порядке”. Этот глубокомысленный и с точки зрения „Правды” совершенно нормальный вывод подводит, так сказать, теоретическую базу под то, что грядет.

Узнав впервые о том, что происходит в советских психлечебницах, из произведений Тарсиса, Запад затем познакомился и с такими наследниками гитлеровского врача Менгеле, как советские психиатры А. Снежневский, предложивший считать инакомыслие формой шизофрении, его заместитель Р. Наджаров, А. Морозов, Е. Лаврицкая, придумавшая особенно мучительную пытку — завертывание в мокрые простыни, и Д. Лунц.

После того как в марте 1977 года Брежнев дал ясно понять, что ни о какой либерализации не может быть и речи и что с „противниками социализма будут поступать как с врагами родины, как пособниками, если не фактическими агентами империализма”, не оставалось сомнений в том, что он ставил знак равенства между политической оппозицией и предательством. Брежнев напоминал, что перманентное состояние террора, который постоянно нависает над советскими гражданами, может опять из пассивного перейти в активное и может начаться в любой момент.

Времена Тарсиса — доандроповская эпоха. С приходом Андропова КГБ ставит использование психиатрии на широкую ногу. Это не значит, что Андропов гуманнее, что там, где бы Сталин расстрелял, он посылает в больницу. Он хитрее. Он понимает, что после полувекового существования режима расстреливать недовольных им — палка о двух концах. Прежде всего это означало бы признание существования недовольных, что опровергло бы марксистскую догму, утверждающую, что в социалистическом государстве их быть не должно.

Андропов находит, по его мнению, простой выход из положения. Недовольные объявляются ненормальными. Это даже и с обывательской точки зрения понятно. Ну, какой нормальный будет выступать против режима, у которого такая сила?

Ненормальными начинают объявлять всех, с кем ведомство решает расправиться без излишнего шума. Число психбольниц растет, и к концу пребывания Андропова в КГБ достигает 30.

Сюда посылают и диссидентов, и борцов за еврейскую эмиграцию, и слишком настойчиво добивающихся справедливости, и выступающих в защиту национальных чаяний своих народов, и верующих.

Это когда андроповский протеже придет к власти, начнут заигрывать с религией, а пока в росте интереса к религии советский режим усматривает серьезнейшую угрозу. Ведь это обязывает претендующую на монопольное владение людскими душами коммунистическую идеологию вступить в соревнование за человека. А коммунистическая идеология к соревнованию не приспособлена. Она может побеждать, только опираясь на силу. В споре она рассыпается, как карточный домик. Она боится спора, потому что нет такой аргументации, которая сумела бы оправдать разложение, к которому привела общество советская власть. В то же время вера в Бога помогает человеку обрести твердую почву, стоя на которой, он может бороться за свое достоинство и права.

Вот почему КГБ так активно ведет наступление на церковь. Он следит за каждым шагом ее, контролирует выпуск духовной литературы и прием в церковные учебные заведения, куда направляет и своих агентов. Но иногда случается непредвиденное, как это произошло в тот день, когда прихожане Никольского храма на Преображенке в Москве услыхали: „Антирелигиозная пропаганда калечит людские души... только верующие... жизнеспособны и могут сохранить в себе человеческий и Божий образ... Пока вам трудно, пока крест — одиночество, но вы еще не знаете, как вы счастливы, поверив в Бога!”

Выступая с такой проповедью, священник Дмитрий Дудко явно бросал вызов Андропову. Тот этот вызов принял. Конечно, он легко мог заставить замолчать осмелевшего священника. Ему этого мало. Ему надо дискредитировать саму идею свободного слова. И дискредитировать устами самого Дудко. Его, подобно грешникам во времена святой инквизиции, заставляют выступить с публичным покаянием и произнести то, что от него требует современный Великий Инквизитор.

„Бес нечестивый попутал,—сказал бы во времена святой инквизиции кающийся.— Я осознаю, что поддался голосам”. Андропов никаких бесов не признает, и потому Дудко продолжает в заданном ему тоне.

„Поддался я голосам пропагандистов, стремящихся к подрыву нашего строя”.

Вот кто для Андропова ныне является главным бесом — антисоветские пропагандисты. От этих нечестивых сегодня все беды. В 37-м были вредители, а вот теперь — пропагандисты. Они борются с богом Андропова — советским государством.

Тех, на кого пример Дудко не подействовал, бросают в тюрьмы, в сумасшедшие дома. У верующих отнимают детей, а когда и это не помогает, происходит то, что случилось с отцом Горгулой и его женой на Украине.

Пожар охватил его хату так быстро, что односельчане не успели придти на помощь. Однако они не могли понять, почему ни священник, ни его жена не выбежали наружу. Ответ на этот вопрос они получили на следующее утро, когда обнаружили на пепелище два обгорелых трупа в таком положении, какое бывает у связанных.

Наместник Андропова на Украине Федорчук полностью восстанавливает в правах излюбленный метод расправы органов — политические убийства.

В ноябре 1970 года в городе Васильково находят убитой художницу Аллу Горскую. Художника Ростислава Паледкого оставляют умирать с перерезанным горлом в деревушке близ Одессы. Еще одного художника-нонконформиста Владимира Кондрашина обнаруживают повешенным под мостом со следами пыток на теле. Священника Котика сбрасывают в шахту. Агенты КГБ похищают композитора Ивасюка и через некоторое время его находят повешенным в лесу, неподалеку от дач украинских правителей, охраняемых КГБ. Все погибшие были известны своим несогласием с советским режимом.