Эмиль Паин:
«Можно ли ожидать роста активности россиян, если им постоянно внушают, что их менталитет, культура и история так устроены, что не дают никаких надежд на улучшение жизни?»
В ходе обсуждения моего доклада выявилось несколько принципиальных расхождений во взглядах, а также ряд недоразумений. Начну с принципиальных разногласий.
О пользе восхождения от абстрактного к конкретному . Оттолкнусь от слов Вадима Михайловича Межуева: чтобы понять явление, сказал он, нужно посмотреть на него с высоты птичьего полета. Ну что же, такой метод действительно может быть полезен для решения некоторых задач, например для выявления контуров поселений. Однако если вам нужно разглядеть трещину в здании, то лучше к нему приблизиться, а иногда даже воспользоваться прибором для инфраанализа.
К сожалению, такое разнообразие выбора есть лишь у естествоиспытателей. У обществоведа нет ни лифта, ни самолета, чтобы подняться вверх, ни микроскопа, чтобы заглянуть вглубь. Он может лишь отойти назад и посмотреть на явление издали, а такой взгляд зачастую приводит к искажениям картины реальности. В детстве меня возили в Коктебель и показывали гору с профилем Пушкина. У меня даже есть фотография, где я заснят на фоне этой горы. Когда я подрос, то на корабле подплыл к тому месту, где должна была быть гора. Оказалось, что никакой горы нет, а есть совокупность скал, удаленных друг от друга на значительные расстояния, но издали кажущихся неким единым объектом.
Примерно таким же обманом зрения, такой же малосодержательной абстракцией я считаю значительную часть явлений, объединяемых культурологами во вневременные цивилизации. Написал об этом в докладе и повторю еще раз: культурных различий между католиками-австрийцами и католиками-эквадорцами больше, чем сходства. Даже если выделить особую латиноамериканскую подгруппу католической цивилизации – это я Игорю Яковенко отвечаю, – проблема не исчезает, поскольку культурные различия между жителями Гаити и, скажем, Уругвая также огромны. Да и внутри многих стран этого континента, особенно в регионах, в которых сохранились зоны расселения индейских племен, их отличия от потомков европейских иммигрантов весьма заметны.
Подобный же обман зрения возможен и при анализе больших исторических циклов, когда из поля зрения выпадает специфика конкретных и весьма существенных этапов развития. Игорь Григорьевич Яковенко не согласен с моим объяснением природы взрыва традиционализма в последней трети XX века. Он объясняет его перманентным расширением зоны модернизации и вовлечением в нее новых субъектов культуры. Однако модернизация расширяла свои границы с XVIII века. Но при этом 200 лет такой процесс сопровождался навязыванием неофитам вестернизированных образцов поведения, а вот в конце XX века стратегия стран пионерной модернизации изменилась и стала приспосабливаться к местным культурным условиям, что привело в значительной мере к сдаче завоеванных ранее позиций под натиском архаичных культурных норм.
Я считаю очень важным обратить внимание на этот исторический завиток, а также на еще более свежие веяния. В начале XXI века появилась новая тенденция: в ряде наиболее развитых стран мира происходит переход от экстенсивной модернизации к интенсивной с использованием экономики знания. Такая экономика не стремится выносить свои базовые производства во внешний мир. И даже этот, пока еще весьма ограниченный опыт уже оказывает влияние на культурный климат мира. Многие страны догоняющего развития, в том числе и Россия, потихоньку отказываются от стратегии сохранения девственной самобытности и вновь возвращаются к стратегии подражания лидерам. В строящемся потешном полку, в Сколково, собираются, как во времена Петра, завозить живых носителей западного культурного опыта – новых Лефортов, но уже от науки и техники.
О сущности и природе традиций . Алексей Платонович Давыдов возражает против моего утверждения, что без социальных институтов – скажем, семейных, соседских, общинных – не может транслироваться народная традиция. По его мнению, ментальность сама себя воспроизводит. На мой взгляд, такое представление соответствует не столько научной, сколько религиозной традиции, согласно которой душа способна существовать без тела, в данном случае – социального. Такая трактовка меня не устраивает. Я не могу понять рассуждений о вечной ментальности без объяснения причин и механизмов ее трансляции. О ментальности, которая передается каким-то непонятным образом – то ли с кровью, то ли с запахами, то ли бог знает с чем, и почему-то сохраняет при этом устойчивость.
Община умерла, говорит уважаемый Алексей Платонович, а общинная ментальность сохранилась. Например, в мафиозном Политбюро. Но такое утверждение само требует весомых доказательств. На мой взгляд, Политбюро совсем не традиционно. Это типичный конструкт, и уж точно не продукт народного творчества.
Сами термины: Политбюро, ЦК, ЧК, ЦИК, ВСНХ и подобные им – не русские и даже не соответствуют принципам традиционного русского словообразования. Эти институты и их диковинные обозначения создавались большевистской элитой, исходя из ее конкретных интересов, в том числе и для подавления культурных традиций, для замены традиционной религии новой, большевистской. Устойчивость этих новых институтов в немалой мере была связана как раз со слабостью русской народной традиции. В тех же районах бывшей Российской империи, где традиционные отношения были сильнее, проявлялось и большее сопротивление как приживлению новых терминов, так и самим институтам, которые этими терминами обозначались.
О сущности и роли конструирования традиций . На этот момент я обращаю внимание не столько потому, что мои суждения на сей счет оспаривались, сколько потому, что не было проявлено, на мой взгляд, достаточного интереса к анализу сущности и роли данного явления. Конструирование традиций, вероятно, существовало издревле, параллельно с их трансляцией. Исторически могло изменяться соотношение между конструированием и трансляцией в пользу первого. Такое конструирование позволяет объяснить многие явления, кажущиеся загадочными, например, возрождение ранее забытых языков.
Мы не знаем, как и почему возрождались языки тысячи лет назад, но зато хорошо знаем, как это произошло 62 года назад, когда было воссоздано государство Израиль и реанимирован мертвый язык. Вот уж в этом случае никто не скажет, что язык сам себя оживил, потому что на это были направлены огромные усилия государства. Была создана специальная технология, и при этом распространение языка первоначально шло не традиционным путем: не отцы учили детей языку, а молодежь, дети учили отцов.
Но если мог быть восстановлен мертвый язык, то почему же Игорь Клямкин считает таким уж странным мое утверждение о возможности реконструкции некоторых русских традиций, ныне в значительной мере подорванных? В культуре ничего не исчезает навечно, все складируется и может быть восстановлено. Но при одном условии. Традиция может быть восстановлена только в том случае, если идея такого восстановления замкнута на какие-то социальные интересы .
А теперь еще об одном виде обнаружившихся в ходе дискуссии разногласий – разногласий по недоразумению .
Я полагаю, что таким недоразумением была прежде всего полемика со мной Михаила Николаевича Афанасьева. Не знаю, почему он решил, что я считаю постиндустриальную экономику венцом пути, конечной остановкой, раем на земле или чем-то в этом роде. Ничего такого в моем докладе нет, а саму идею конечного пункта истории я не разделяю.
Не меньшим недоразумением выглядит спор со мной Михаила Николаевича о роли традиций в процессе модернизации. В данном отношении у меня было два основных оппонента на этом семинаре. Один, Алексей Давыдов, считает меня защитником традиций, а другой, Михаил Афанасьев, почему-то убежден в том, что я противник традиций. Поскольку доклад один, а мнения по отношения к нему диаметрально противоположны, то можно предположить, что проблема не в тексте, а в его интерпретации.
Мои оппоненты, на мой взгляд, используют один термин для трех разных явлений, а именно: для традиции как механизма трансляции, для описания архаичных обществ и, наконец, для традиционализма как идеологии, обосновывающей неистребимую традиционность российского народа. Мое же отношение к этим трем явлениям не одинаково. Я противник традиционализма как идеологии, совсем не поклонник архаичных обществ, но признаю традиции как чрезвычайно важный механизм социального и политического развития. Кстати, именно такой подход вытекает из теории неомодернизма, которая возникла в дискуссии с классическими версиями теории модернизации.