Игорь Клямкин: Кое-что Эмиль Абрамович сегодня все же разъяснил, отвечая на вопросы…
Алексей Давыдов:
Но меня он не убедил. Я по-прежнему не понимаю, на каком основании он говорит о слабой традиционности современной русской культуры. Может быть, дело в понимании автором самого слова «традиция»?
Еще одна цитата: «Традиция – это межпоколенная передача культурных норм и ценностей, легитимирующих поведение членов некоего сообщества. Такая передача накопленного опыта возможна лишь при сохранении неких базовых условий трансляции культуры. Прежде всего, социальных институтов, выступающих носителями, хранителями, а главное – контролерами соблюдения традиционных предписаний».
С точки зрения истории и этнологии, это, возможно, и верно. Но с точки зрения культурологии, а у нас семинар по культуре, это неверно. Совсем неверно.
Я же неспроста допытывался у Эмиля Абрамовича, что он понимает под культурным основанием традиции. Так вот, традиция – это межпоколенная передача ментальной потребности в определенном типе культурных норм и ценностей, легитимирующих поведение человека. Ментальная потребность человека воспроизводить определенный тип социальных отношений и есть базовое условие трансляции культуры.
Социальные институты, выступающие носителями, хранителями, контролерами соблюдения традиционных предписаний, не могут быть основными трансляторами традиции. Эти институты могут умирать, захиревать, их ценность может отодвигаться на периферию общественного сознания. Но потребность в типе социальных отношений, которая в свое время создала эти социальные институты, веками воспроизводится в ментальности.
Игорь Клямкин: У культурологов ментальность призвана, насколько могу судить, объяснять все и вся. Она у вас как производительные силы в марксизме – осталось только найти аналог производственных отношений…
Алексей Давыдов: Но она по крайней мере позволяет мне ответить на ваш вопрос Паину относительно живучести в России «традиции самодержавного властвования». Ментальность гораздо более устойчива, чем социальные институты. Именно она есть транслятор традиции, а вовсе не институты. Она может диктовать человеку необходимость возродить старый институт на месте умершего. Но возродить в новой, модернизированной, актуальной форме. Что мы и наблюдаем в ходе смены форм «самодержавного властвования». Традиционность, традиция – не в социальных институтах, а у нас в головах.
Игорь Клямкин: Об этом и Вадим Межуев говорил…
Алексей Давыдов:
Помню, и я с ним в данном случае согласен. Как согласен и с тем, что он сказал по поводу традиции русской общинности. А с Паиным – не согласен.
Иллюстрируя свою мысль о разрушении в стране механизмов социального контроля и соответствующих им институтов, Эмиль Абрамович указывает, помимо прочего, и на то, что «о сельской общине как форме общественной самоорганизации в России уже давно и прочно забыли». Но я и в данном случае могу лишь повторить сказанное выше. А именно, что для историка и этнолога этот вывод корректен, а для культуролога – нет.
Да, русская крестьянская патриархальная община как социальная форма исчезла. Но общинный принцип формирования социальных отношений никуда из нас не ушел. Он – в нас. В нашем менталитете. И он каждый день, каждый час требует от нас возрождения себя в нашем поведении. И побеждает. Это можно было наблюдать на примере мафиозного Политбюро ЦК КПСС советских времен с его «коллективным руководством». Это проявляется и в утверждении мафиозных отношений там, где, казалось бы, должны работать рынок и демократия. Вместо них мы видим питерский, ведомственный, кумовской и т.п. принципы назначения на руководящие посты в нынешних структурах управления. Вместо них мы видим мафиозные управляемые выборы и зависимые от мафиозной властной монополии суды, видим дикую коррупцию. Община в России никуда не делась, она работает, но в иной форме.
Далее автор пишет о другом традиционном институте: «Религиозные общины, православные церковные приходы были разрушены в советское время, и их роль, скорее всего, не восстановится, учитывая, что свыше 87% православных верующих не считают себя частью какого-нибудь одного прихода и посещают церковь эпизодически, по случаю и какую придется». Какую, однако, задачу решает церковный приход? Очевидно, он призван приобщить человека к определенному складу мышления и способу поведения. Научить его поклоняться безусловному авторитету – Богу (добру) и решительно отвергать ценности, которые церковь называет дьявольскими (злом). Но из нашего менталитета традиционные добро/зло опять же никуда не ушли, они тоже в нас. И для того, чтобы воспроизводить в себе способность поклоняться и отвергать, нам не обязательно ходить в церковь. Мы это делаем каждый день в наших офисах, в домоуправлениях, на улицах и в семьях.
Мы видим в нашем начальнике Бога и готовы унижаться перед ним до подлости. Либо – антихриста, которого готовы убить. Точно также мы относимся и к ближнему, не говоря уже о дальних. Отсюда наш рабский сервилизм, наши ложь, жестокость, подозрительность, терроризм. Отсюда – сотни тысяч брошенных детей. Но что еще страшнее – наше равнодушие к себе. И потому наша задача не в том, чтобы воспроизводиться на исторически сложившихся полюсах добра и зла. Задача в том, чтобы научиться тому, чему в церковных приходах не учат – искать новую меру старых смыслов. Впрочем, это я уже не о традиции, а об инновации, что требует отдельного разговора.
Итак, традиция – не в трансляции традиционных институтов. Она в том, что мы называем самоцензурой, самоконтролем, самовоспитанием. Она в бурных аплодисментах, когда «все встают», в глубоком убеждении, что «Дума – не место для дискуссий», и многом другом, присутствующим хорошо известном. Она – в тех ментальных механизмах, которые в условиях модернизации раздваивают, раскалывают наше сознание, неизбежно застревающее между установкой на охрану накопленного культурного достояния и ориентацией на реформу. А раздвоив и расколов, не допускают до самокритики и не позволяют начать работать синтезу, чтобы сформировать новое основание мышления. Она, традиция, в нашей социальной патологии. И этнология, повторяю, тут не при чем. Это сфера социальной психологии и культурологии. А если быть совсем точным – сфера социокультурного анализа, образцы которого представлены в трудах целого ряда мыслителей от К. Леви-Стросса до Э. Гидденса.
Однако докладчик, пытаясь объяснить нашу кризисную реальность и нащупать пути выхода из нее, намеревается, похоже, обойтись без фактора культуры вообще. «Исследования российского социолога Н. Лапина показывают, – пишет Эмиль Абрамович, – что на большей части территории России основным препятствием модернизации выступают не столько культурные, сколько бюрократические барьеры. Они вырастают вследствие разрыва между интересами основных агентов инновационных процессов (авторов инновационных идей, инвесторов, производителей инноваций) и корыстными интересами чиновников, поощряемых сложившейся в стране системой управления». На этом выводе докладчик строит и свои рекомендации, исходя при этом из того, что условия для развития на местах якобы менее забюрократизированы, чем в центре.
Во-первых, я не понимаю, что значит «не столько культурные, сколько бюрократические барьеры». Разве бюрократизм не имеет под собой культурного основания?
Во-вторых, позволю себе спросить: разве на местах воровства меньше, чем в центре? И как это «больше-меньше» измерять? Где сравнительные исследования? Их нет и не может быть. Эта информация дискредитирует власть и поэтому закрыта от ученых. Закрыта и от Лапина, и от Паина, и от Давыдова. Закрыта ото всех.
Поэтому я думаю, что мы, обществоведы, вырабатывая рекомендации относительно преодоления тех же бюрократических барьеров, должны двигаться в ином направлении. И прежде всего задать себе вопрос: откуда берутся такие барьеры? От плохих чиновников и неправильных законов? Так что же, заменить? Издать правильные законы, усилить контроль, поставить везде честных и квалифицированных людей и все изменится? Кадры решают все?
Да нет, ничего не изменится, пока мы не начнем изучать психический строй личности. Или то, что можно назвать «потребностью души». Или ментальностью. Или культурой.
Мы ничего не поймем в нашей реальности, если не будем пытаться обнаружить зазор между потребностью в старом и потребностью в новом. Мы должны в этот зазор залезть. Но не с тоской по традиции, не с ностальгией по умершему и не с задачей реанимировать всю эту архаику, пусть и в модернизированном виде. И не пытаясь механически сложить «остатки традиции», как предлагает Эмиль Абрамович, с некоей новизной. Мы должны попытаться понять, как в этом зазоре – сложном смысловом пространстве «между» – сформировать новое основание культуры. И только поняв логику формирования такого нового основания, мы, опираясь на это знание, можем приступить к поиску адекватной меры синтеза «остатков традиции» и инновации. А так, как предлагает докладчик, по-моему, ничего не получится.