Репрессия в русской культуре
Процессы модернизации разворачиваются на российских просторах более трех веков. Однако модернизация в стране не завершена, Россия не стала имманентно динамичным обществом. Крах коммунистического эксперимента и два десятилетия постсоветского развития свидетельствуют об этом неопровержимо. Российское общество и его культура находятся в зоне исторического перехода. Пласты сознания и социальные феномены, принадлежащие традиции, взаимопереплетены с сознанием и социальностью, характерными для современного динамичного общества. В этом – двойственность и внутренняя противоречивость современной России.
Культура модерна и традиционная культура кардинально различаются своими основаниями, но при этом российская действительность одновременно задается этими разноприродными сферами. Отдавая себе отчет в такой двойственности, надо тем не менее иметь в виду, что русская культура все еще относится к классу культур репрессивных, характерных для обществ традиционного типа. Она остается репрессивной в той степени, в какой российская реальность сохраняет традиционные основания. Да, мы находимся внутри процесса исторической динамики: доля традиционного в нашей культуре последовательно снижается. Однако традиционные структуры сохраняются, размываясь очень и очень медленно, а по временам демонстрируя и тенденцию к самовосстановлению.
В русской культуре функции репрессии носят универсальный характер. Она формирует внутренний мир человека, дает ему модели понимания мира – как земного, так и небесного. Репрессия позволяет ориентироваться в социальном космосе, задает нормы и ценности, стратифицирует общество, обеспечивает борьбу с хаосом. Она входит как существенный момент в семейные отношения, пронизывает собой воспитание, образование, оформляет отношения к сакральным и трансцендентным сущностям. Какие-то из этих функций сохранились в большей степени, какие-то – в меньшей, какие-то – почти исчезли. Но говорить о трансформации культуры в целом не приходится.
Одним из базовых языков русской культуры по-прежнему является насилие. На этом языке властная иерархия говорит с подвластными. Во все времена российский обыватель чутко фиксирует, кого и за что Власть карает, а кого – прощает и милует. Понимание этого реестра служит руководством к действию. Для людей, сложившихся в лоне такой культуры, репрессия – это воздух, которым они дышат. Земное притяжение, в поле которого они существуют. Небо, под которым они ходят.
Будучи инерционным продолжением традиционного общества, российская репрессия – одновременно средство и воспроизводства, и сохранения традиционного универсума. Такое воспроизводство и сохранение обеспечивается благодаря тому, что отечественная репрессия по преимуществу носит
личностный характер. Как известно, именно традиционное аграрное общество характеризуется отношениями личной зависимости между людьми. А потому и репрессия в таком обществе личностна: некоторый субъект, носитель иерархического начала репрессирует другого, подчиненного (или подчиняемого), и эта репрессия служит установлению либо поддержанию отношений личной зависимости.
Итак, личностная репрессия – важный механизм воспроизводства традиционного общества и, в качестве его разновидности, современного российского общества. C одной стороны, она противостоит его распаду. С другой – блокирует нарастание субъектности широких масс населения, препятствует формированию автономной личности и складыванию целостного универсума, конституированного автономным субъектом. Эта, последняя, функция репрессии обретает особое значение на этапе угасания и исторического снятия традиционно-репрессивного целого. То есть на том этапе, который переживает сегодня Россия.
Понятно, что культура, акцентирующая репрессию, принципиально внеправовая. Потому что репрессия эта имеет своим источником ничем не ограниченный акт воли властителя. Его чистое усмотрение переживается российской традицией как значимый атрибут «нашей», т.е. традиционной и сакральной, власти. Именно это имел в виду Ричард Пайпс, определяя Россию как «патримониальное государство».
Персоналистичный характер репрессии снимается тогда, когда умирает практика избирательного применения норм закона, а значит, исчезает начальственное усмотрение. Поскольку законы и подзаконные акты в России в суммарном выражении принципиально невыполнимы и подавляющая часть населения их нарушает, практика избирательного применения карающих норм составляет главный ресурс (устрашения, господства, подчинения) российской власти.
В модернизированном или исходно правовом обществе репрессия носит безличный характер. Человека осуждает безличный закон, действие которого реализует не менее безличная государственная машина. Репрессия не вытекает из усмотрения «важной персоны», а служит поддержанию абстрактного, лишенного личностного наполнения закона. Nothing personal – just business.
Репрессия, неравенство, властные отношения
Репрессия есть наиболее выпуклое, исторически первичное и коренящееся в зоосоциологии выражение неравенства . Мир репрессии – мир неравенства. Это его фундаментальная характеристика. Субъект и объект репрессии неравноценны, неравноправны, а на некотором уровне и неравноприродны, разнокачественны.
В сознании человека репрессивной культуры идеи равноправия нет и не может быть. Любая претензия со стороны потенциального объекта репрессии на равные права прочитываются как безосновательная претензия на статус субъекта репрессии, ибо равноправия в принципе не существует. Репрессия рассматривается как главный атрибут статуса. Знаки репрессии – знаки власти (здание тюрьмы через площадь напротив губернского правления, лобное место, нагайка, секира в руках охраны и т.д.). Двадцатый век, диктовавший нормы приличия, соответствующие буржуазно-демократическому мейнстриму, убрал знаки репрессии из поля обзора, в том числе и в России. Но эта операция с символами – дань эпохе, не более того.
В традиционном обществе, каковым во многом продолжает оставаться и общество российское, сила, т.е. примененная развернутая репрессия, – главный легитимирующий власть момент. Любые соображения и аргументы морального или правового характера – внешняя, чуждая внутренней природе вещей форма. Власть принадлежит тому, кто эффективно легитимирует себя насилием. Мы часто слышим о «политической воле». Как правило, авторы этих высказываний имеют в виду волю и способность к эффективному насилию.
Власть в России традиционно переживается как сакральная сущность. Важнейший атрибут власти, то, что творит саму власть, – свирепая репрессия. Она может быть облачена в формы права, а может находиться за рамками права. Российское сознание не входит в эти тонкости. Воля к насилию, скорая показная расправа с провинившимся безо всяких формальностей и проволочек – самое важное, ключевое свидетельство подлинной Власти. Власти нашей, народной, той самой, созерцание которой заставляет учащенно биться сердце русского человека. Власти, репрессивность которой очень долго была демонстративно свирепой в своей жестокости. Наказание кнутом, зафиксированное еще в Соборном уложении 1649 года, доживает до эпохи Николая I. Это наказание было отменено в 1845 году с заменой кнута увеличенным числом ударов плетьми. Полной отмене предшествовало секретное постановление 1829 года, ограничивавшее практику применения кнута. Секретный характер этого постановления показателен. Подданным надлежало оставаться в спасительном страхе.
Показательно и то, что в народном сознании наказание кнутом тоже не выглядело аномалией, – лишнее подтверждение органичности жесткой репрессии не только для государства, но и для традиционной русской культуры. «Неправедному насилию, – пишет Павел Солдатов, анализируя русские пословицы и поговорки, – противопоставляется, как идеал, праведное насилие царское. Главным и единственным источником порядка в народном сознании выступает кнут: „Кнут не мучит, а добру учит“; „Кнут не мука, а вперед наука“; „Не бить, так и добра не видать“. Да, иногда оно, похоже, начинает сомневаться в своей правоте („Бить добро, а не бить лучше того“). Но идеал царского „кнутопорядка“ и „кнутодобра“ такими сомнениями не разрушается, образа иного порядка и иного представления о пути к добру в русских пословицах и поговорках не обнаруживается» [75] .
Настоящая (т.е. сакральная, «правильная») Власть легитимируется не выборами или венчанием на царство. Власть созидается, узнается и переживается в этом качестве в акте справедливой репрессии. Если власть не демонстрирует жестокости и непреклонности, она профанна. Профанирующее отношение к Хрущеву задавалось как тем, что импульсивный вождь позволял себе слишком много человеческого и разрушал образ трансцендентного восточного владыки, так и тем, что высшая власть отошла от практики свирепой репрессии.