И перебиралась в кабинет.
Конечно, все авторы сходились на том, что женщине с подобным диагнозом следует избегать любого, самого малого умственного напряжения. Однако Меррон рассудила, что лучше уж от истерии с ума сойдет, чем от безделья.
Как ни странно, но пациенты по-прежнему находили дорогу к домику вдовы Барнс, словно не видя разницы между доком и его племянником. Слушали. Или вот спорили. Или сомневались. Боялись. Грозились… смотрели с надеждой.
Док прав. Ничего сложного.
Все как в прошлом году… и раньше… день за днем. Пациенты. Книги, которые отвлекали от собственного состояния Меррон, отличавшегося отвратительной нестабильностью: сны то уходили, то возвращались. Лаборатория, что постепенно разрасталась. Летиция Барнс пришла бы в ужас, узнай она, для чего Меррон использует ее дубовые шкафы со стеклянными дверцами.
Или вот столик для игры в лото…
Банки. Склянки. Глиняные горшочки. Кувшинчики со смолой. И пучки трав, тех, что заготавливали еще летом. Их надо бы разобрать.
Растереть корневища сабельника и залить топленым жиром. Недели две постоит, и будет мазь от боли в костях. Если медного порошка добавить, то и для переломов сойдет.
Ромашка, багульник, корень фиалки и солодка — для облегчения дыхания. Одуванчик, мать-и-мачеха, душица и алтей — от кашля… Боярышник сердце укрепит. Полынные настойки нервы успокоят. Должны. В теории. Не помогают. И, вымещая непонятное самой раздражение, Меррон давит мраморной ступкой раковины, растирая в белый порошок. Раковин целый мешок… еще и мел есть. Но злости больше.
В конце концов, одиночество выгоняет из дому.
Ведет в трактир, но, переступив порог, Меррон понимает, что зря пришла. Дока нет. Летиции нет. И никого нет. Зачем тогда? Но упрямство не позволяет отступить. И Меррон садится за стол. Ей приносят горячее пиво с яйцом и медом, кровяные колбаски, гречкой фаршированные, и сухие крендельки.
Свежая еда вкусна.
Отвлекает… хотя мясное следует исключить из рациона: Меррон прописаны молоко, творог и сырые яйца. Без пива. Что за жизнь?
— Привет. — Вихрастый парень, чье лицо смутно знакомо, без спроса присаживается рядом и выставляет на стол темную бутыль. — Ты Мартэйнн, правильно?
— Да.
У парня хорошее лицо, ясное. И улыбается он радостно, словно бы нынешняя встреча — событие, которого он ждал.
— А я — Терлак. Будешь пить?
— Нет.
Ей и пива хватит, тем более непонятно, что в бутылке и, главное, какого этому Терлаку нужно.
— Да ладно, Марти. Тут все свои. Это — Одхэн.
Темноволосый парень чахоточного вида.
— И Брюс.
Брюс похож на Терлака, но выше и шире в плечах. И вид не такой благодушный.
— Мой братец, — заканчивает Терлак, разливая пойло по стаканам. Четыре принес.
— Извини. — Меррон свой отодвинула. — Мне нельзя. Здоровье слабое.
Одхэн фыркнул. Терлак засмеялся, показывая, что шутку оценил.
— Еще не привык жить один? — Он фамильярно двинул локтем под бок. — Сколько тебе?
Двадцать два.
Много это? Наверное. Но не Терлаку лезть в жизнь Меррон со своими советами. Она спокойно допила пиво, жалея лишь о том, что колбаски остыли. Да и жевать под пристальными взглядами этой троицы было неудобно. Но Меррон не уйдет. Не сейчас. Позже, когда сама решит, что пора уходить.
— Ладно. — Терлак протянул руку, показывая, что готов на мировую. Пожатие было крепким, даже чересчур. — Я понял. Ты не пьешь. Куришь?
— Нет.
— Правильный, значит.
— Да.
Вспомнилась почему-то та сигарета, с травкой. И Сержант, поджидавший в коридоре, глупый разговор… а потом нелепая свадьба и все остальное.
И то, что до свадьбы было, тоже.
Почему Меррон вообще с ним заговорила? Она никогда и ни с кем не разговаривала на балах. А тут вдруг… наверное, промолчи она, все сложилось бы иначе. Хуже? Лучше?
— Слушай, Марти… — Терлак не собирался отступать. Что ему нужно?
Не дом ли Летиции Барнс? Столовое серебро она увезла с собой. И фарфор тоже. И все более-менее ценное, конечно, если эта ценность была ограничена в габаритах.
Плохо, если дом собираются ограбить: Меррон вряд ли сумеет постоять за себя.
— Ты не злись. Мы — ребята простые. Дальше Краухольда не были…
— Я был, — тихо заметил Одхэн, но остался неуслышанным.
— …поэтому и знакомиться пришли по-простому. Слышали, что дядя твой в город отбыл…
Об этом, наверное, весь Краухольд слышал.
— …и тут ты… один… сидишь. Скучаешь. Тоскливо, должно быть? А нам втроем интересно.
— Что интересно? — Нет, все-таки внушала эта троица подозрения, однако, поразмыслив, Меррон решила, что вряд ли им нужен дом. Слишком многие видели их вместе с Меррон и, случись беда, вспомнят.
— А все интересно. Ты в городе был? И замок видел?
Была. Видела. Чтоб ему сквозь скалы провалиться.
— Может, даже протектора… правда, говорят, что он здоровый, как Брюс?
— Больше.
Уходить невежливо и… чего ради? Пустого дома, где Меррон никто не ждет? Люди подозрительны, но если дело не в них, а в самой Меррон? Ей сложно верить кому-то.
Но разговор еще не означает веры.
И Меррон не стала возражать, когда Терлак заказал пива, а к нему — сушеных рыбешек, крупной морской солью пересыпанных.
Разговор пошел почему-то не о городе и не о Меррон, как она того опасалась, но о совсем посторонних вещах. О близкой зиме. О ярмарке, которая, конечно, скучна, но в городе других развлечений нет. Разве что трактир вот… Одхэн занудно жаловался на жизнь. Брюс пытался рассказать смешную историю, но путался, забывал слова, и уже от этого становилось смешно.
Или от пива?
Но когда предложили накатить еще, Меррон все же отказалась.
До дома ее проводили.
И на прощание сунули в карман листок.
— Тут хорошие люди собираются. Говорят о том о сем, — сказал Терлак, похлопав по карману. — Послезавтра. Приходи. Будет интересно.
Листок Меррон кинула в камин: хватит с нее разговоров о том о сем с хорошими людьми. Ей и без них есть чем время занять.
Терлак объявился через неделю. Возможно, он и раньше заглядывал, но Меррон случилось уехать: вызвали за город и поездка затянулась, хотя с первого взгляда стало понятно, что спасти измученную родами девчонку способно только чудо. И Меррон пыталась это чудо сотворить.
Никогда еще собственные руки не казались настолько неуклюжими.
А люди, окружившие Меррон в надежде, что чудо случится, бесили своей непроходимой глупостью. Они убили девочку. И повитуха, гладкая, ленивая в движениях женщина, которая два дня мучила несчастную, водила кругами по бане, окуривала, шептала заговоры, а когда не помогли, велела поминки готовить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});