3. Количество тяжелой воды у нас ограничено. Чтобы снизить потребность в ней, надо обогатить в металлическом уране содержание его 235-го изотопа. Разработка ультрацентрифуги закончена, и соответствующая установка сейчас сооружается.
4. Несмотря на чрезвычайные трудности, мы пытаемся наладить производство тяжелой воды в Германии, используя новейшие технологии.
Герлах закончил свою статью, заявив, что сейчас ведутся эксперименты, которые, быть может, позволят обойтись без тяжелой воды – в том числе и опыт с расщеплением урана при низких температурах (в ближайшее время он будет проведен в Штадтильме; руководят им Дибнер и Хартек).
В конце 1944 года в последний раз в берлинском бункере, близ Института физики, начались испытания уранового реактора. Построил реактор доктор Карл Вирц. Впервые агрегат был окружен отражателем из графита. (Отметим, что еще в октябре 1942 года Гейзенберг, а в январе 1944 года Бопп и Фишер показали, что при использовании графитового отражателя коэффициент размножения нейтронов заметно увеличивается.)
У реактора была алюминиевая оболочка – цилиндр высотой 216 см и диаметром 210,8 см. Внутрь цилиндра вставили сосуд из магниевого сплава, уже использовавшийся раньше в опытах в этом берлинском бункере. Пространство между стенками – 43 сантиметра – заполнили графитом, высыпав туда десять тонн искрошенных графитовых плит.
Всего реактор содержал 1,25 тонны урана и полторы тонны тяжелой воды: металлические пластины толщиной 1 см разделяла прослойка воды толщиной 18 см. По-прежнему не было кадмиевых стержней, которые могли бы регулировать цепную реакцию, если бы она началась. Впрочем, профессор Вирц заявил, что до этого дело не дойдет: реактор задуман как субкритический.
На этот раз коэффициент размножения нейтронов достиг 3,37, хотя использовалось столько же материалов, сколько и в предыдущих опытах. Улучшился же показатель за счет графитового рефлектора. Будь повнимательнее участники этого опыта, они наверняка бы задумались, почему же так плох показатель абсорбции нейтронов в углероде, и тогда роковая ошибка профессора Боте уяснилась бы. Однако они не заметили этого разнобоя в результатах.
Война приближалась к концу, Германия была обречена на поражение, но ученые еще верили в успех и пытались построить критический реактор. Возможно, что в Берлине хватило бы на это запасов тяжелой воды, ведь размеры «самодействующего» реактора нельзя «переоценивать», как выразился Вирц в начале января 1945 года. Правда, профессор Хартек 9 января все же в последний раз приехал в Рьюкан, пытаясь найти здесь хоть какие-то капли тяжелой воды (итоги поездки оказались безнадежными).
На второй неделе января в Берлин прибыл профессор Герлах. Он побывал в лаборатории Вирца, вглядываясь, с каким лихорадочным упорством ученые пытаются построить первый реактор нулевой мощности на тяжелой воде. Впервые в Берлине использовались кубики из урана, а не пластины.
Условия, в которых проходил эксперимент, были ужасными. Каждую ночь город бомбили. Телефонной связи не было. Электричество то и дело отключалось. Герлах вернулся к себе в Мюнхен, но и там царило разорение. В помещения не подавалось тепло, и цветы в его рабочем кабинете замерзли.
Положение на фронте стало катастрофическим. Советские войска уже наступали на Берлин, и продолжать научные работы в городе, который скоро будет осажден, не имело смысла. Остатки института надо было эвакуировать в Хехинген, пусть этот поступок и выглядит «пораженчеством». 27 января он позвонил в Берлин и сказал, что немедленно выезжает.
Первым, с кем он встретился, был его любимец, Дибнер. Едва они начали разговор, как послышались взрывы и грохот. Вылетали оконные стекла, рвались бомбы. В воздухе сверкало и дымилось. В бункере, куда они спустились, уже заканчивались все приготовления. Герлах видел перед собой крупнейший из созданных в Германии реактор на тяжелой воде – В VIII. Он вместил в себя сотни урановых кубиков и еще полторы тонны тяжелой воды. Оставалось лишь несколько дней до его запуска. Герлах невольно молчал, глядя на дружную работу механиков, которую вот-вот он должен был запретить. Двадцать девятого января все было готово, и можно было начинать эксперимент.
Герлах, как и Вирц, Дибнер, Гейзенберг, понимал: если бы в реакторе, действительно, началась контролируемая цепная реакция, этот удачный эксперимент несомненно поднял бы дух людей. Да и разве можно остаться спокойным, узнав, что в минуты труднейших испытаний, которые переживала страна, ее ученые, делившие вместе с народом все тяготы, сумели совершить грандиозное открытие. Разве эта поразительная весть не сплотит вновь нацию, терпевшую одно поражение за другим? Эксперимент надо было начинать немедленно, но разве можно было проводить его в Берлине?
В те дни любой захудалый немецкий городишко более подходил для проведения этого научного опыта, чем Берлин. Советская армия с ужасающей быстротой продвигалась вперед. Из Восточной и Западной Пруссии эвакуировалось около двух миллионов человек. Толпы беженцев миновали Берлин. В городе царила паника. К уходившим, бежавшим, скрывашимся присоединялись все новые люди, пытаясь найти хоть какое-то безопасное место в то время, как в любом направлении, которое они избирали, все дороги вели к линии фронта, к новым боям, пожарищам. Смерть приближалась отовсюду. Бежать было некуда, и все же все подряд стремились куда-то бежать. В этом обреченном городе сохраняли спокойствие лишь несколько ученых, благодушно сидевших возле созданного ими реактора. Но можно ли было начинать их эксперимент, ведь уже неясно было, кому суждено будет подвести итоги этого опыта – человеку, которого уполномочил заниматься ядерной физикой Геринг, или же руководителю, присланному сюда Сталиным?
Дибнер понял цель приезда Герлаха, ну а профессор в тот же день, 29 января, пригласил к себе своего наперсника Росбауда, неизменно близ него замечаемого, и сообщил, что в ближайшие день-два уезжает из Берлина и забирает с собой весь «тяжелый продукт». Это что, переспросил Росбауд, привыкший узнавать «из первых уст» самые свежие новости об атомном проекте, вы забираете тяжелую воду для Гейзенберга (тот уже давно жил на юге Германии)? Герлах его догадку не оспаривал. И на что она ему? Что он с ней собирается делать? «Быть может, дело», – был ответ.
30 января в 17. 30 Герлах приказал все паковать. На следующий день все должно быть готово, что бы там ни приказывала партия, – а партия, конечно, велела держаться до последнего («Никакой паники, геноссе! Никто не покидает Берлин!»). Циничный Герлах и не думал верить этим призывам: держаться до последнего впору было лишь юнцам из «Гитлерюгенд» да наивным ветеранам иллюзий, вечным почитателям и обожателям. Ученым следовало полагаться на опыт, и их чутье звало на юг Германии, в более безопасное место.
Тридцать первого января, во второй половине дня, профессор Герлах, доктор Дибнер, облаченный в военную форму, и доктор Вирц покинули Берлин на автомобиле и направились в сторону Куммерсдорфа. За ними следовали несколько грузовиков, перевозивших уран, тяжелую воду и оборудование. Герлах был взволнован, бледен, удручен. Его сопровождала секретарша, фройляйн Гудериан. А вот друг и наперсник Росбауд остался в Берлине. В последних беседах с ним Герлах оставался сдержан и осторожен и так и не назвал цели своих скитаний и не открыл будущего пристанища. Поэтому, сообщая через норвежских подпольщиков в Лондон, профессору Блекетту и доктору Кокрофту, последние новости, добытые «из первых уст», верный наперсник и старательный агент Росбауд так и не смог сообщить новое местонахождение лаборатории. Он знал лишь, что весь груз доставят «в какое-то надежное место».
Всю ночь грузовики ехали по обледенелому шоссе. Наконец, показался городок Штадтильм. Профессор Герлах полагал, что здесь, в новой лаборатории Дибнера, обстановка для работы будет лучше, чем в Хайгерлохе – тем более что и Вирц проводил свой эксперимент по «дибнеровской» схеме. Вот только сам Вирц никак не ожидал такого поворота событий. Возмущаясь этим «захватом», он начал звонить в Хехинген, к Гейзенбергу.
Пока расстроенный берлинец жаловался своему патрону, Герлах поспешил в Веймар. Он уговарил гауляйтера Тюрингии Заукеля освободить всех сотрудников секретной лаборатории от службы в фольксштурме и трудотряде, а также обеспечить нормальную подачу электричества. Пока профессор изощряется в плетении словес, выпрашивая льготы своим подчиненным, они за его спиной плетут изощренные интриги.
Вечером того же дня Герлаху позвонил Гейзенберг. Слыханное ли дело, создавать первый критический реактор в лаборатории «этого Дибнера»? Как вы смеете передавать ему наши материалы, изъятые в нашем берлинском институте у наших сотрудников? Наш уран, нашу тяжелую воду, наше оборудование, наши схемы, наш опыт, наши идеи! Герлах, чувствуя трудности предстоящего спора, пригласил Гейзенберга в Штадтильм, где теперь хранились «его опыт, его уран, его идеи».