в чудовище и против моей воли проникла в мое тело. Я закрыла глаза и прогнала ее. Но она вползла обратно, уродливая и темная.
Я оторвала себя от дивана, снова закрыла глаза и принялась кружить по кабинету в отчаянной попытке исторгнуть из себя это существо. Я изгибалась, вертелась, корчилась, прыгала. Когда вошел баббо, я крутилась волчком, словно турецкий дервиш, с безумными глазами и гулко бьющимся сердцем. Книги и бумаги слетали с полок. Фотографии и картины рушились на пол. На потолке раскачивалась люстра.
– Лючия! – Баббо застыл на пороге, обездвиженный шоком.
Я продолжала крутиться, сбив со стола пепельницу и пустую винную бутылку. Я поддала пепельницу ногой, и в воздух поднялись облака пепла. Книги разлетелись по углам. Бумаги порхали по комнате.
– Что… что ты делаешь? – еле выдохнул он.
Исполненная ярости, сущность внутри меня начала уменьшаться, терять цвет, исчезать, как ястреб, скрывающийся за горизонтом. Но она не ушла совсем, она парила где-то сверху, и я почти могла ее видеть. Поэтому я продолжала танцевать, кружиться в полном забвении, не замечая баббо, не замечая книг и бумаг под ногами, пустой бутылки, катавшейся по полу в опасной близости от меня. Мои руки были вытянуты, пальцы раздвинуты, ладони обращены кверху. Я запрокинула голову, выгнула спину и кругом обежала бумаги и сигаретные окурки, которые теперь были разбросаны по всему кабинету.
Баббо по-прежнему стоял в дверях. Но внезапно он сорвался с места, быстро, как молния, подскочил к бутылке и выхватил ее прямо у меня из-под ног. После этого он вернулся к двери, где снова замер, как статуя, сжимая в руках бутылку и не сводя с меня глаз. Он не попытался спасти свои бумаги, драгоценные листки, исписанные мелками.
– Лючия? – дрожащим голосом позвал он.
К этому времени я уже парила и скользила, изящно изгибалась, избегая стульев, стола, всех предметов, валявшихся на полу. Баббо смело двинулся ко мне, вытянув перед собой руки, похожие на когтистые птичьи лапы.
– Все хорошо. Я просто танцую. – Я сделала реверанс, такой глубокий, что мои колени коснулись ковра.
Баббо, с вытянутыми руками, в одной из которых была бутылка, в ужасе смотрел на меня, будто не узнавая.
– Это… это… так… вас этому учат в школе… Маргарет Моррис?
Я наклонилась, чтобы собрать бумаги. Я запыхалась, и мне не хватало воздуха.
– Мы много импровизируем. Прости, я разбросала листки. Я все соберу и положу в нужном порядке.
– Это не важно. Я сам могу это сделать.
Он опустился на колени, поставил бутылку и стал осторожно нащупывать книги, которые я раскидала. Очень медленно, напрягая глаза, он начал складывать их в стопки.
– А что с теми приглашениями, что ты писала, Лючия? Они готовы?
Я взглянула на письменный стол. Приглашения в конвертах из плотной кремового оттенка бумаги аккуратной стопкой лежали посередине, надписанные, с наклеенными марками, полностью готовые к отправке.
– Да, – коротко ответила я.
– Прекрасно. Их необходимо отправить как можно скорее. Я не могу подвести Джона О'Салливана. Ах да, Джона Салливана. Я думаю, что абсолютно не зря настаиваю на том, чтобы он отбрасывал это «О». Так имя звучит гораздо мелодичнее, просто скатывается с языка, да и газетчикам будет легче записывать. Не могла бы ты добежать до почтового ящика и бросить их туда, mia bella bambina?
Баббо никогда больше не упоминал мою дикую пляску. Он даже не рассказал об этом маме. Его страсть к Джону Салливану возросла до таких высот, что он не мог говорить ни на какую другую тему. Даже «льстецы» удивлялись, какие усилия он прилагает, чтобы помочь Джону Салливану. Беккет был не только изумлен, но и оскорблен, поскольку Салливан ни на йоту не был благодарен баббо за его старания. Мы с Беккетом забивались в угол коридора на Робьяк-сквер и подолгу обсуждали – или, скорее, осуждали – Салливана и возмущались тем, сколько времени он у нас отнимает. Иногда мы придумывали о нем шутки, и я сделала для себя новое открытие – Беккет, серьезный и мрачный, как надгробная плита, оказывается, обладал ядовитейшим чувством юмора. Мама запретила баббо произносить при ней имя Салливана, так что баббо приходилось осторожничать. Но, разговаривая с любым другим человеком, он не знал удержу.
Одержимость баббо все же сослужила мне хорошую службу – мы еще больше сблизились с Беккетом. Наша общая нелюбовь к воинствующему седому тенору превратилась в «анти-джон-салливанский альянс». Так появилась очередная ниточка, связывающая меня с Беккетом. Однажды вечером, через две недели после его возвращения из Ирландии, нас собрали и погнали на следующую оперу Джона Салливана – я потеряла счет, на скольких представлениях мы уже побывали. Примерно на середине, когда мы оба еле умудрялись подавлять зевки, Беккет переменил позу и прижался бедром к моей ноге. Его тепло распространилось по всему моему телу, будто ко мне приложили грелку. Я подвинулась еще ближе к нему, пока мне не стало казаться, что наши тела сливаются, растворяются одно в другом. Я ощущала его запах – такой знакомый… табак, лента для пишущей машинки и мыло. Затем я почувствовала, как его пальцы погладили мои, и неожиданно его рука, его прекрасная рука порхнула на мое колено и осталась там. Было темно, и никто ничего не заметил. Прошло пять месяцев с того дня, когда мы почти занялись любовью на полу гостиной, и я с поразительной ясностью помнила вкус его губ, гладкость кожи, жар и тяжесть его тела на моем. Но я помнила и слова мамы: сначала свадьба, потом «пакости». И в кои-то веки решила прислушаться к ее совету.
И поэтому через несколько минут я осторожно сняла руку Беккета со своего колена и водрузила ее на его собственное. И замерла, разглядывая его кисти, подмечая все подробности – ногти, суставы, сухожилия и вены, проступающие под кожей, тонкие, как спагетти. Я не поднимала головы до тех пор, пока Салливан не вышел на сцену для последнего поклона и баббо в который раз разразился взрывом аплодисментов.
– Сэм? – прошептала я, вяло хлопая в ладоши.
– Да? – Беккет отодвинулся чуть подальше, так что мы больше не напоминали сиамских близнецов.
– Назначена дата для моей операции на глазу. 1930 год я начну с новыми глазами! Больше никакого косоглазия. Никакого страбизма!
– О, вот как, – отозвался он, тоже хлопая вполсилы, пока Джон Салливан в гордой позе стоял на сцене, похожий на распустившего перья петуха.
– И все романтические штучки до этих пор прекращаются, Сэм. – Я впилась глазами в его лицо, выискивая следы разочарования или обиды. Но