безумная.
– Ты осилишь еще одну картину, или лучше пойдем домой, Лючия?
Я глубоко вздохнула. Почему Стелла разговаривает со мной так, будто я ребенок? Или инвалидка?
– Разумеется, я могу посмотреть еще одну картину. Но мне хочется увидеть изображение рук. Кистей рук. Изящных, худощавых, с длинными пальцами. Мужских…
– Кистей рук? – Стелла нахмурилась и бросила на меня странный взгляд.
– Да, обнаженных кистей рук.
Я не стала рассказывать ей о руках Беккета, его тонких запястьях, косточках на точеных нервных пальцах. Я не могла перестать думать о них, этих прекрасных руках, которые обнимали меня, ласкали, которые навсегда оставили отпечатки на моей коже – словно следы от ожогов. Нет – это было мое, и только мое, и я не собиралась ни с кем этим делиться.
Глава 14
Ноябрь 1929 года
Париж
К тому времени, как Беккет вернулся в Париж, был уже конец ноября, и дни стали совсем темными и холодными. Пока его не было, баббо буквально до одержимости увлекся ирландским оперным певцом Джоном О'Салливаном. Это был весьма раздражительный пожилой человек, постоянно недовольный, обиженный на целый свет за то, что его забыли после того, как он столько лет выступал на оперных сценах всего мира. Но теперь он явился в Париж, чтобы исполнить партию в «Вильгельме Телле», и баббо был уверен, что абсолютно каждый, кого он знает, должен непременно услышать О'Салливана и признать его вокальный «гений».
Меня заставили писать приглашения всем знакомым баббо. Возможно, «приглашение» – не совсем верное слово, подумалось мне, когда я сидела с ручкой в руках за столом баббо. Мне казалось, что я пишу прошения – умоляю, убеждаю, уговариваю наших друзей, «льстецов» баббо, всех парижских знакомых, всех журналистов, с которыми баббо хоть раз встречался, – купить билеты на оперу «Вильгельм Телль». Когда я спросила баббо, зачем мы отдаем столько времени и усилий карьере Джона О'Салливана, он расплывчато ответил, что это поможет карьере Джордже.
Баббо расхаживал по полутемному кабинету и диктовал:
– «Джон О'Салливан»… нет, опусти «О», пиши просто «Джон Салливан», так музыкальнее – «обладает самым прекрасным голосом, который мне только доводилось слышать». – Он сделал паузу, снял очки и потер опухшие глаза.
– Ты хочешь, чтобы я так и написала – «самый прекрасный голос, который тебе доводилось слышать»?
– Лючия, пожалуйста, не задавай вопросов относительно содержимого, когда я пишу – я теряю нить. – Баббо нетерпеливо покачал головой и водрузил очки обратно. – «Я твердо убежден…» – ты пишешь, Лючия? – «что в прошлом не существовало тенора более великого, а относительно будущего могу сказать одно: вряд ли люди услышат…» – Он опять сделал паузу, подыскивая нужные слова. – «Столь же грандиозного исполнителя, пока архангел Михаил не пропоет свою главную арию в последнем акте».
Я послушно записывала его слова красивым почерком, тщательно выводя идеально ровные петельки в буквах g и закругляя s. Баббо склонил голову и подпер лоб рукой с перстнем на пальце. Через некоторое время он будто очнулся от раздумий и наставил на меня желтый от табака палец.
– Ты готова к следующему параграфу?
Я кивнула, полностью погрузившись в задачу сделать каждую букву совершенной, украшая их завитушками или волнистыми линиями там, где было возможно.
Он встал и снова принялся мерить шагами кабинет, осторожно обойдя два стула, вытянув перед собой руки, чтобы ни на что не наткнуться.
– «Одна и та же тема красной нитью проходит через „Вильгельма Телля“ и „Улисса“ – отцовские поиски сына и сыновьи поиски отца. Я с большим удовольствием увижу вас на ужине с шампанским, где будет и Джон Салливан, который состоится после представления». Вот так… Я полагаю, все.
Три часа спустя у меня ужасно заболела рука. А также спина – оттого, что я сидела, сгорбившись над столом. На пальцах вздулись два водянистых волдыря – один на кончике указательного, другой – сбоку большого. Я прикинула количество конвертов в лежащей передо мной пачке – точно больше сорока, и скорее всего, намного больше. Я разогнула спину, потянулась и немного размяла затекшую шею и плечи. Баббо говорил по телефону – конечно, о Джоне Салливане, – и его голос был на тон выше от волнения.
– Вы должны пойти. Он берет верхние «до» с такой легкостью, что невозможно поверить. Ни один другой тенор в мире на это не способен. – Наступила длительная тишина, а потом баббо заговорил опять – возносил хвалы, славословил, просил. Воодушевление било из него струей, как из открытой бутылки шампанского. Однако я не могла разделить с баббо его восторг. Более того – мной овладело очень неприятное чувство, когда я подумала, что он не делал ничего подобного ради Джордже Почему он не попросил меня написать сорок приглашений на дебютное выступление Джордже в апреле? Я представила себе Салливана – старого, сварливого Салливана, который однажды ужинал с нами и при этом говорил исключительно по-французски, был до неприличия задирист и постоянно грызся со своей супругой. А потом, с болью в сердце, Джорджо, который покорно проживал жизнь, которую не смог прожить баббо, – оперного певца. За жалкие пятьсот франков в месяц он пел в хоре в Американском кафедральном соборе Святой Троицы на авеню Георга V. Я прилегла на кушетку и сунула в рот палец с волдырем. Баббо все еще разговаривал по телефону. Его чуть дребезжащий голос плыл по квартире.
– Джон Салливан… Да, Джон Салливан. Вы просто обязаны прийти и потом что-нибудь о нем написать. О нем преступно забыли… да, подать в суд, именно.
Вдруг меня словно ударили по голове. Почему никто не написал сорок приглашений знакомым, чтобы они пришли и посмотрели на мое выступление в Баль-Бюлье? Или в Театр Елисейских Полей? Или в Театр Вьё-Коломбье? Почему баббо не попросил армию своих «льстецов», чтобы они аплодировали мне изо всех сил? И кричали «браво!» и «еще!»? И чтобы кто-то написал статью, превознося мои танцы и мой талант? Где были все газетные репортеры и фотографы, которых он теперь так старательно собирал для Джона Салливана? Почему баббо предпочел старого ворчливого Салливана мне?
И внезапно, застав меня совершенно врасплох, так что я не смогла сдержать ее, меня накрыла дикая, всепожирающая волна ярости. Накрыла и поглотила.
Я попыталась справиться с ней, но все было безуспешно. С тех пор я переживала подобные моменты сотни раз, тысячи раз. Хотя находилась в кабинете баббо одна, я остро чувствовала присутствие кого-то еще. Кого-то злобного, неистового и отчаявшегося. Как будто тень, что всегда лежала позади меня, вдруг обрела свою собственную жизнь, превратилась