— Немцы есть, мать? — прохрипел я вместо приветствия, когда дверь захлопнулась.
— Втиклы у ничь.
— Какое это село?
— Чорна Камьянка.
— А до Багвы от вас далеко?
— Дванадцять киломэтрив. Шляхом.
Она помогла мне усесться на табурет возле теплой печи и, посмотрев на мою одежду и сапоги, захлопотала возле меня, горестно приговаривая:
— Ой, лышенько мое! Роздягайся, хлопэць. Давай допомогу. Трэба усэ сушиты. А ты покы лягай, поспы.
Кажется, я возражал, бормоча, что мне надо спешить к машине, которая осталась в поле, что меня ждет больной товарищ и мне бы чуть-чуть передохнуть да идти назад, но глаза мои закрывались сами собой, и женщина, не слушая меня, проворно стянула с моих ног пудовые от налипшего чернозема сапоги, помогла мне вылезти из заледеневших доспехов, с которых в тепле потекла на пол вода. Ноги у меня словно чужие, и с помощью хозяйки я делаю три шага до топчана, стоящего вдоль стены напротив печи. Пересохшим, непослушным языком прошу у хозяйки воды и, с жадностью осушив целый ковш, валюсь на спину, сжимая в правой руке корж, который успела мне сунуть добрая женщина. Есть совсем не хочется, вернее, просто сил нет. Откусив раз, медленно жую, не ощущая вкуса, и тотчас засыпаю как убитый.
Пробуждаюсь словно от внезапного крепкого толчка. В хате уже светло: в оконце заглядывает веселое солнце. Лежу, как сон застал, на спине, рука с надкушенным коржиком-колобком — на груди. Гимнастерка осыпана черными маковыми зернышками. Проспал целых три часа! На моих танковых — 9.00. При мысли о машине в поле подхватываюсь, но тут же и плюхаюсь [267] задом на топчан: ноги одеревенели, не гнутся; икры больно, и в паху тупая боль.
Тут вошла хозяйка с глечиком в одной и с лепешками в другой руке. При свете дня я разглядел продолговатое лицо с очень правильными и приятными чертами, с пучками тоненьких морщинок вокруг больших серых глаз, которые лучились такой материнской лаской, что казалось, лицо словно светилось. На него хотелось смотреть не отрываясь. Такие глаза бывают, наверное, только у очень душевных людей. В молодости она, должно быть, была красавицей. Наконец я сказал, кто я и почему очутился здесь. Лучше поздно, чем никогда. Пока я торопливо запивал молоком начатый на рассвете корж, она достала из печи мое ватное обмундирование, почти сухое, «ароматно» пахнущие портянки, заскорузлые, темно-серого цвета, с рыжими разводами, и то, что было до восьмичасового ночного блуждания по грязи кирзовыми сапогами. Они тщательно очищены от земли и сухи, но на ноги лезть никак не хотят. Головки сжухлись, а раскисшие от воды и грязи задники уродливо сбились набок и затвердели на горячем поду. Попросив у хозяйки топор, разминаю на пороге свою «ходовую» часть ударами обуха. Невелика жертва — сапоги всмятку. Черт с ними, лишь бы дойти до машины!
Пока я трудился над сапогами, хозяйка, присев на табурет и опустив руки, тонкие, но сильные руки крестьянки, расспрашивает, откуда я (про Смоленск она услышала впервые и почему-то назвала его раза два Воскресенском), о родных, давно ли воюю и не встречал ли случайно ее сына (она попросила записать его фамилию и имя). Он годом старше меня, на фронте с сорок первого, и мать ничего не знает с тех пор о нем. Муж ее погиб в том же проклятом сорок первом, в августе: попал во время работы в поле под бомбежку. Половина хат в их селе брошена, многие из молодежи, кто не сумел скрыться, угнаны в немецкую каторгу...
Наконец сапоги кое-как напялены, и хозяйка проводила меня вдоль порядка хат, протянувшегося наискось к большаку, показала мне, куда идти, и пожелала скорей побить поганых, скаженных гитлеров и воротиться к матери невредимым.
Поблагодарив солдатскую мать и поклонившись ей, отправляюсь в обратный путь. По обочинам дороги в сторону Багвы бредут люди, возвращаясь к своим селам, освобожденным от немца, а навстречу им, уже вперемежку с военными, [268] тоже идут женщины, подростки, старики, и у каждого из встречных на плече, или в мешке, или в руках какая-нибудь ноша: снаряд, а то и два, или патронный ящик, или хвостатая мина. По самой дороге тащились возы с тем же грузом: огнеприпасами и сухарями. В повозки запряжены меланхоличные волы либо выбившиеся из сил лошади.
Неловко переставляя непослушные ноги в своих колодках, вливаюсь в общий поток, направляющийся в тыл. Шел по дороге долго, пока не увидел справа знакомый ядовито-желтый хвост «лапотника», косо вонзившийся в землю посреди поля. На руле поворота «Юнкерса» корчится черный уродливый паучий крест свастики. Самолет был сбит у нас на глазах в день взятия Багвы.
Поравнявшись с этим приметным ориентиром, сворачиваю прямо на него и поднимаюсь на желобок. Отсюда хорошо видна в полупрофиль наша «старуха». Около нее вьется синеватый дымок и шевелится серая фигурка. Потом из-за машины появилась вторая. Как конь, почуявший близость жилья, перехожу на тяжелую рысь. Пересекая поле, раза два растягиваюсь во весь рост, споткнувшись на выбоинах с талой водой. Двое у костерка приподнялись, заметив меня, некоторое время неподвижно всматриваются в мою сторону и вдруг со всех ног бросаются мне навстречу, размахивая руками. Большой — Ефим Егорыч, поменьше — Георгий.
С радостными восклицаниями мы обнимаемся, похлопывая друг друга по спинам. С неописуемым удовольствием поглядывая на улыбающиеся лица товарищей, спрашиваю, как себя чувствует Вася. Оказывается, его часа полтора назад уже отправили в медсанбат на мимоезжем вездеходе. А ночью было вот что. Когда минуло 22 часа и никто с машины в село не вернулся, Баландин послал Ефима Егорыча подменить меня и Васю. Орехов не смог в тумане найти самоходку и тоже заплутал, однако сумел как-то вернуться к полуночи в село. Командир наш встревожился не на шутку и отправился к машине с Ореховым и Сехиным. Они развернулись в цепь, лицом в ту сторону, где стоит самоходка, и, все время перекликаясь, чтобы не потерять друг друга, вышли-таки к машине. Аппендицит к тому времени немного отпустил наводчика, и Василий отозвался на знакомые голоса. Оставив младшего механика-водителя Сехина охранять и прогревать машину, командир с заряжающим отвели наводчика в хату и поручили заботам женщин, а сами кинулись [269] к председателю сильрады. Немедленно с большой помощью местных жителей были организованы розыски «пропавшего без вести». Проведя всю ночь и утро на ногах в безрезультатных поисках, все согласно решили, что механик-водитель старший или попал в лапы фашистов, или наступил на мину...
Мне стало понятно радостное изумление ребят, встречающих меня возле машины. А с нею дело гораздо хуже: двигатель все-таки застыл, и, когда Жора попытался завести его, стартер полетел. Вот уж подлинная правда: беда не приходит одна! К счастью, ничего не разморозило, так как в системе охлаждения у нас антифриз, хотя и сильно разбавленный. Но попотеть все равно придется...
Помпотех за завтраком утешил: сказал, что в Ризине стоит, ему точно известно, одна тридцатьчетверка, подлежащая эвакуации на рембазу, и что стартер на ней такой же, как у нас, — СТ-700. Его можно заполучить, если действовать с умом, потому что при танке оставлен лишь один человек из экипажа.
Получив эти исходные данные, мы вшестером детально разработали план предстоящей «операции». Главная роль в ней была отведена конечно же многоопытному Ефиму Егорычу, умеющему действовать в таких щекотливых случаях тонко и изворотливо.
План, предложенный самим Ореховым, отличался гениальной простотой. Отшлифовав его, мы учли все, вплоть до психологического фактора.
Раздобыли три бутылки первача у местной бабки-самогонщицы, сняли неисправный стартер и уложили его в вещмешок. Заместитель руководителя «операции» по техническим вопросам Жора вооружился нужными ключами, и вот, провожаемые нашими напутствиями, заряжающий с замковым удалились в направлении Ризина.
Прибыв на место, они быстро разыскали тридцатьчетверку и узнали, где живет танкист с нее. Но Орехов не спешил действовать, а прежде произвел тщательную рекогносцировку. Плохо было то, что окна хаты смотрели прямо на танк.
Оставив Жору в засаде, для которой была облюбована хата на соседней улице, Ефим Егорыч приказал своему помощнику через час после своего ухода скрытно подобраться к машине, обменять сгоревший стартер на исправный, немедля вернуться на исходную позицию и ждать. Затем заряжающий [270] «случайно» забрел в дом, где вот уже несколько дней изнывал от скуки и безделья солдат. Общий язык был найден сразу, и земляки, то есть люди, воюющие на одном фронте, за дружеской беседой «без паники уговорили» сначала одну, затем вторую бутылку. Ефим Егорыч расположился за столом так, чтобы своим широким корпусом загораживать вид из окна, и усердно подливал горилки собеседнику, оказавшемуся крепким на спиртное.
Бояться «данайцев, дары приносящих» советовал один мудрый слепой старец еще до нашей эры, но ведь здесь встретились земляки. Заряжающий скрепя сердце пустил в ход третий «заряд», а в это время Жора под звуки лихих песен, слышных на улице, несмотря на закрытые окна и двери хаты, быстро снял стартер (благо он крепится с помощью двух стяжных лент на крышке КПП), поставил на его место свой и даже закрепил по всем правилам, чтобы не подвести человека, бессменно и бдительно оберегающего вверенную ему материальную часть.