В один из таких вечеров они встретили двух красивых крестьянских девушек и заговорили с ними. Байрон вскоре условился о встрече с одной из них, которая была замужем, а другая бежала от Хобхауса, поскольку не была замужем, потому что, по словам Байрона, «здесь ни одна женщина не пойдет на любовную связь, не будучи замужем». Девушка Байрона откровенно сказала, что «не возражает против встреч со мной, поскольку она замужем, а все замужние женщины делают это. Но ее муж, булочник, обладает свирепым нравом и может причинить ей вред. Короче говоря, за несколько вечеров мы устроили все наши дела…».
Животная страстность и дерзость этой девушки по имени Маргарита Коньи делала ее еще более очаровательной в глазах Байрона, который вскоре не мог без нее жить. Он был удивлен и поражен ее самоуверенностью и напористостью. Ее не волновала его связь с Марианной и с другими женщинами, и она открыто хвасталась, что он всегда вернется к ней. Байрон говорил Меррею, что причиной его выбора была «прежде всего ее внешность: очень высокая, темноволосая, венецианское лицо, очень красивые черные глаза и другие качества, о которых не стоит упоминать. Ей было двадцать два года, и у нее никогда не было детей, поэтому она не испортила ни свою фигуру, ни что-либо другое, что является, уверяю тебя, неизбежным в здешнем жарком климате, где женщины становятся вялыми, рыхлыми и отупевшими вскоре после рождения детей. Кроме того, она говорит, думает и выглядит как настоящая венецианка с их наивностью и крестьянским юмором. Она не умеет ни читать, ни писать и не может изводить меня письмами…». Когда однажды вечером Марианна увидела ее, Маргарита «отбросила свою вуаль (fazziolo) и ответила на четком венецианском диалекте: «Ты не его жена, и я не его жена. Ты его донна, и я его донна. Твой муж рогоносец, и мой тоже. А что касается остального, то какое право ты имеешь упрекать меня? Если он предпочитает меня, то разве это моя вина?»
После отъезда Льюиса в августе Байрон вновь вернулся к работе над «Чайльд Гарольдом». Обнаружив, что последняя песнь понравилась Хобхаусу больше, чем предыдущая, написанная в Швейцарии под влиянием бесед с Шелли, Байрон даже добавил к ней несколько строф по совету друга. Вскоре Хобхаус начал писать исторические заметки для поэмы.
Просьба Меррея, чтобы Байрон написал для него «тактичное и вежливое отклонение» трагедии, присланной издателю доктором Полидори, была услышана, и Байрон сочинил шутливые стихи, в которых упражнялся в остроумии насчет своего издателя и напыщенного Полидори:
Милый доктор, я прочел ваше произведениеИ считаю, что это в общем-то неплохое творение,Прельщает взор и душу бередит,И слезы выжимает и манит…Но мне прискорбно говорить об этом,Но пьесы лишь лекарства на свете этом…Когда-то даже Байрон писал лучше,Но целый год уже пишет он все хуже,Наверное, растерял свой дар в Венеции,С какой-нибудь прелестной юной женщиной…
Несомненно, Байрон не забыл о том, как Меррей был не уверен в успехе «Манфреда».
Весь август прошел в развлечениях в Ла-Мире. По выходным регулярно появлялся синьор Сегати, но не для того, чтобы устраивать сцены любовнику жены, а чтобы поухаживать за дамой, живущей по соседству, а порой сообщить Байрону и его друзьям последние сплетни из Венеции. 29 августа он поведал одну историю, которая понравилась Байрону, так как в ней отражались венецианский образ жизни и моральные устои. Муж одной женщины погиб в море, по крайней мере, так она думала и завела любовника, «вице-мужа», как шутливо назвал его Байрон. Через несколько лет ей встретился турок, который назвал себя ее мужем и, по словам Хобхауса, сделал ей три предложения: «бросить любовника и пойти со мной, остаться с любовником или принять денежное содержание и жить одной». Далее Хобхаус добавил: «Дама еще не дала ответ, но мистер Загати заметил, глядя на Б., что уверен, что она не оставит любовника ради мужа. Это слишком грубо даже для меня».
Байрон решил, что этот случай может лечь в основу произведения, в котором он отразит все свои венецианские приключения. Через несколько дней он уже начал работу над комическо-героической поэмой, которая открыла новый литературный период его творчества. Форму поэмы подсказало произведение Джона Хукэма Фрира, остроумная сатирическая поэма, созданная по образцу Луиджи Пульчи, жившего в XV веке предшественника Касти и использовавшего итальянскую октаву. Поэма Фрира, основанная на произведении Пульчи «Моргайте Маджоре», комическо-героических приключениях монахов и гигантов, в свободном разговорном стиле повествовала о совершенно различных предметах, случаях и характерах. Отсутствие единства, лирические отступления, остроумные эпиграммы, ироническое принижение сентиментального, подчеркнутое в кульминационных строках куплетов в конце восьмистрочных строф, разговорный язык, совсем не героическое изображение персонажей и обезоруживающая откровенность описаний делали поэму идеальным образцом для Байрона. Она особенно пришлась ему по вкусу потому, что он всегда презирал обобщенные описания и помпезность английской поэзии.
Одним росчерком пера Байрон скинул с себя оковы британского стиля и манеры «Чайльд Гарольда», и в новых строках появились беззаботность и откровенность, свойственные его письмам. Пусть критики выискивают недостатки, он все равно будет собой:
С натуги я до прозы пасть готов,Но вот беда: все требуют стихов.
(
Перевод В. Левика)
Красота стиля была так же естественна, как красота страны. Все, что рождало воображение, будь это описание, циничный комментарий, чувство, различные отступления, расписывалось во всех подробностях, как в эпистолярном жанре, а дальнейший рассказ мог немного подождать. Описав карнавал, Байрон обратился к женщинам:
Мы знаем, добродетель ДездемоныОт клеветы бедняжку не спасла,До наших дней от Рима до ВероныСлучаются подобные дела.Но изменились нравы и законы,Не станет муж душить со зла(Тем более – красотку), коль за неюХодить, как тень, угодно чичисбею.
(
Перевод В. Левика)
Гондола, как нельзя лучше подходящая для тайных свиданий, описывается Байроном так: «…и мнится, лодка с гробом проплывает…» Только с двадцать первой строфы он представил свою героиню Лауру. Вероятно, имя было выбрано специально, как пародия на платоническую и верную любовь Петрарки, поскольку героиня Байрона скорее воодушевляла на страстные взгляды, чем на написание сонетов. После этого следует отступление, повествующее о чарах замужних дам, которые «везде желанными быть хотели», в то время как «хоть мисс, как роза, свежестью сверкает, но неловка, дрожит за каждый шаг…», «все отдает в ней нянькиным уходом, она и пахнет как-то бутербродом».
Свободный от английских предрассудков и условностей английского стиля стихосложения, Байрон почувствовал, что должен воздать хвалу итальянскому солнцу и образу жизни:
Но пусть грешит Италия по моде!Прощаю все пленительной стране,Где солнце каждый день на небосводе……где восходНе в мути, не в тумане возгорится,не мокрым глазом пьяницы блеснет…Люблю язык! Латыни гордый внук,Как нежен он в прощаньях сладострастных…
(
Перевод В. Левика)
В сравнениях с Англией прослеживалось давнее злорадное чувство Байрона по отношению к родному острову, «нашему облачному климату и холодным женщинам».
Тем временем история подошла к ироническому завершению: Лаура и граф пригласили мужа Лауры для разговора; она поступила плохо по отношению к нему, но спокойно приняла его, и муж с графом, любовником Лауры, остались добрыми друзьями.
10 октября Байрон закончил поэму, названную им «Беппо», и вновь обратился к «Чайльд Гарольду». Даже во время работы его не оставляло убеждение в том, что он и все современные поэты пошли по ложному пути. Байрон написал Меррею: «Я еще больше убедился в этом после того, как недавно перечитал наших классиков, особенно Поупа… Я был изумлен неизмеримой разницей в смысле, гармонии, восприятии и даже воображении, страстях и изобретательности между маленьким поэтом времен королевы Анны и нами, поэтами нашей империи… Если бы мне выпала доля начать заново, я стал бы следовать достойному образцу».
Как обычно, литературные труды Байрона не мешали его светской жизни. Уильям Стюарт Роуз и братья Киннэрд, видевшиеся с ним в сентябре и принесшие ему произведение Фрира, уехали, но в течение всей осени Байрон виделся с другими англичанами. Он познакомился с Ричардом Белгрейвом Хоппнером, британским советником в Венеции, и был очарован его манерами и тактом. Советник был сыном известного портретиста Джона Хоппнера, контрадмирала. Сам он тоже изучал живопись, но был скорее любителем, к тому же пробовал силы в литературе. Он был женат на швейцарке. Хоппнеры гордились дружбой с поэтом и окружили его заботой и вниманием. Вскоре Байрон стал давать Хоппнеру книги, а тот, в свою очередь, много занимался делами Байрона, особенно когда поэт не жил в Венеции. Мечтая о спокойной жизни, Байрон снял виллу Хоппнера в Эсте на Эвганейских холмах, но был там только один раз.