В Риме было полно англичан, и Байрон старался избегать их. Однако за ним наблюдали англичане, собравшиеся у собора Святого Петра. Среди них была леди Лидделл, подруга леди Байрон. Ее объял ужас, и она приказала дочери опустить глаза. «Не смотри на него, на него опасно смотреть».
По просьбе Хобхауса Байрон в Риме позировал датскому скульптору Бертелю Торвальдсену. Увидев готовый бюст, Байрон произнес: «Совсем не похож на меня: мое выражение лица более несчастливое». Позднее Хобхаус написал Меррею: «Я предложил, чтобы на голове у него был венок, но поэт испугался, что его примут за короля или императора…» Байрон сказал: «Не хочу, чтобы мою голову украшали, как рождественский пирог, остролистом, тресковой головой и укропом или какими-то чертовыми водорослями, которые слепил скульптор. Похоже, вы хотите, чтобы я стал похож на шута». Байрону казалось, что бюст выглядит неловко и в нем есть что-то «посмертное», но в то же время он гордился тем, что еще при жизни его увековечили в мраморе[23].
В 1812 году Байрон стал свидетелем публичного повешения убийцы премьер-министра Спенсера Персиваля, а теперь, за день до отъезда из Рима, он увидел чудовищную и жуткую сцену казни трех грабителей с помощью гильотины. «Увидев казнь первого преступника, я покрылся холодным потом и так задрожал, что едва мог держать бинокль (я был близко, но, как и все, хотел видеть происходящее во всех подробностях); казнь двух других – как быстро человек становится равнодушным! – не произвела на меня, даже стыдно признаться, такого впечатления, хотя, если бы мог, я спас бы их всех».
Перед отъездом Байрон получил письмо от Шелли, в котором говорилось о «маленьком существе, которое мы, поскольку не имеем права окрестить по-христиански, называем Альба, что значит «рассвет»… Как ты собираешься поступить в отношении этой маленькой девочки?». Но у Байрона не было никаких планов, и он написал Августе: «Я несколько озадачен, как мне теперь поступить с этим новым творением… Но вероятно, я пошлю за ней и помещу ее в венецианский монастырь, чтобы она стала хорошей католичкой и, возможно, монахиней, что так необходимо в нашей семье. Говорят, она очень хорошенькая, с голубыми глазами и темными волосами, и хотя я никогда не любил и не притворялся, что люблю ее мать, но в случае вечной войны и вражды со стороны моей законнорожденной дочери Ады мне необходимо существо, на которое я смогу возлагать свои надежды. Я должен кого-нибудь любить в старости, и, возможно, волею судьбы это несчастное маленькое существо станет великим и единственным утешением, в отличие от отпрыска этой дурной и лицемерной женщины, носящей и позорящей мое имя».
28 мая Байрон вернулся в Венецию, где его с восторгом встретила Марианна. Поездка по Италии и события, произошедшие в Риме, а также только что полученные вести из Англии еще больше укрепили Байрона в мысли о том, что ему не суждено вернуться на родину. Его судьба – быть изгнанником.
Глава 18
Ла-Мира: прощание Гарольда, «Беппо»
1817
По возвращении в Венецию Байрон прежде всего начал заботиться о том, чтобы уладить финансовые дела в Англии, уплатить долги и спокойно жить за границей. Только «неотложная и срочная» необходимость, говорил он Киннэрду, заставит его вернуться на родину. Байрон говорил об «обязанности срочно избавиться от Ньюстеда без дальнейшего промедления именно этим летом и любой ценой…». Стремление продать поместье не было продиктовано недостатком в деньгах, потому что теперь литературная деятельность приносила Байрону стабильный доход. Меррей заплатил ему 2000 фунтов за третью песнь «Чайльд Гарольда», «Шильонского узника» и другие поэмы, а впоследствии еще шестьсот гиней за «Манфреда» и «Жалобу Тассо».
Двусмысленные письма Августы ослабили желание Байрона вернуться на родину. Она казалась испуганной, или, возможно, чье-то зловещее влияние бросало тень на ее любовь к брату. Он написал: «Я получил все твои письма, полные горя, загадок и уныния, однако, несмотря на это, мои чувства остаются прежними, хотя я никак не могу понять, что является причиной твоего настроения: разбитое сердце или боль в ухе, и чему обязаны твои грустные и загадочные предчувствия: романам Каролины Лэм, свидетельствам миссис Клермонт, великодушию леди Байрон или чему-либо другому…»
Чтобы избежать жары и испарений каналов, Байрон на полгода взял в аренду виллу Фоскарини на левом берегу канала Брента в Ла-Мире, деревне, расположенной примерно в семи милях от устья реки, в Фузине, на берегу Венецианской лагуны. Вилла, стоящая на пыльной дороге в Падую, представляла собой большой квадратный дворец, бывший монастырь, превращенный в палладианский особняк семьи патриция Фоскарини в начале XVII века. Марианна Сегати также приехала сюда, поскольку поблизости жили ее друзья. К 14 июня Байрон поселился в огромном дворце. Больше всего его привлекало то, что он мог держать там лошадей и ездить верхом, когда ему захочется.
Свободный от городских развлечений, Байрон вновь вернулся к литературе. Меррей тянул с изданием «Манфреда», опасаясь общественной реакции на еретические и смелые взгляды и слишком очевидное сходство героини Астарты с сестрой Байрона. Байрон тоже беспокоился об этой поэме, хотя и по другой причине. Он излил в ней всю душу, отдал все внутренние силы, хотя и не пришел к какому-либо определенному философскому заключению относительно метафизических проблем, давно волновавших его. Худшие опасения Меррея подтвердились, когда 16 июня в лондонской газете «Дэй энд нью тайме» появились критические статьи по поводу «Манфреда» с указанием на автобиографичность поэмы. К счастью, большинство критиков воздерживались от комментариев на запрещенную тему инцеста и в основном высказывались о религиозных взглядах автора.
Тем временем в часы досуга в пустом дворце Байрон начал описание своих римских приключений. К 1 июля он подготовил набросок четвертой песни «Чайльд Гарольда», состоящей примерно из тридцати строф. Его герой начал свое странствие по Италии не с Рима, а с Венеции, чьи скорбные развалины как нельзя лучше гармонировали с общим духом поэмы. Песнь начиналась знаменитой строчкой: «Я был в Венеции, на мосту Вздохов». От письма Байрона отвлек приезд Льюиса, с которым он на неделю отправился в Венецию. Их беседа пробудила в душе Байрона ностальгию по веселому лондонскому обществу, и он написал Муру: «Ах, мы слышали полуночный бой часов!»
Несмотря на поездку в Венецию, 20 июля Байрон завершил песнь, состоящую из ста двадцати шести строф. Поэма представляла собой не только панораму итальянских впечатлений и путешествия в Рим, но и, как обычно, историю чувств и внутренней борьбы автора. Когда наконец на семьдесят восьмой строфе герой вернулся в Рим, то Байрон дал волю своему воображению и красноречию:
Рим! Родина! Земля моей мечты!Кто сердцем сир, чьи дни обузой стали,Взгляни на мать погибших царств – и тыПоймешь, как жалки все твои печали.
(
Перевод В. Левика)
Однако больше всего его тронул рассказ о легендарном фонтане Эгерии, где разыгрывалось действие драмы о Нуме и нимфе. Это был фонтан любимого римского поэта Байрона, Ювенала. Бессмертные мечты, пробужденные легендой о любви человека к богине, поправшей жалкие рамки бренного человеческого бытия, вызвали из-под пера Байрона пронзительные строчки «Чайльд Гарольда»:
Любовь! Не для земли ты рождена,Но верим мы в земного серафима,И мучеников веры имена —Сердец разбитых рать неисчислима.Ты не была и ты не будешь зрима,Но, к опыту скептическому глух,Какие формы той, кто им любима,Какую власть, закрыв и взор и слух,Дает измученный, усталый, скорбный дух!
(
Перевод В. Левика)
Но после полета на небеса пегас Байрона вновь спустился на землю:
Так будем смело мыслить! ОтстоимПоследний форт средь общего паденья.Пускай хоть ты останешься моим,Святое право мысли и сужденья…
(
Перевод В. Левика)
Для Байрона было типично после смелых и безумных мечтаний возвращаться к логике и здравому смыслу. Нельзя сказать, что это приносило ему удовлетворение: просто этот внутренний порыв всегда был сильнее его. Ночные встречи с поэзией, поскольку лучше всего ему писалось перед рассветом, составляли тайную жизнь Байрона, приносили ему величайшее наслаждение и наполняли счастьем тот прекрасный июль, проведенный на вилле. Байрон вставал поздно, иногда отправлялся в Венецию, на своей гондоле плыл в Лидо, чтобы искупаться в Адриатическом море, а вечерами ездил верхом вдоль канала Брента. В конце июля в Ла-Миру приехал погостить Льюис, а 31-го прибыл Хобхаус и стал сопровождать Байрона в его вечерних верховых прогулках.