эти, раздавшиеся одновременно и поспешно, привели Луция Кантилия в себя, и он понял, что поступил очень неосторожно.
Молодой человек покраснел, вздрогнул и, плохо скрывая смущение, скорее забормотал, чем стал отвечать:
– Но… я ничего не знаю. Я… говорил… сказал так, потому что мне кажется более естественным, чтобы злодеи проникли в храм Весты за святынями, там хранящимися, а не из-за весталок, их стерегущих.
– Значит, враги уже проникли в самый Рим? – спросил, заметно бледнея, старый всадник.
– А если ты что-то знаешь, то почему не бежишь к верховному понтифику, к претору, чтобы рассказать о виновных?
– Но я же ничего не знаю, повторяю, клянусь молнией Юпитера Громовержца, – резко сказал Кантилий, отвергая предположения тех, кто уже начал делать выводы из слов, сорвавшихся с его губ. – Если бы я хоть что-нибудь знал об этой тайне, думаю, вы мне поверите, что мне не надо было бы вашего понукания, дабы пойти и рассказать обо всем магистратам.
– Конечно!
– Нам показалось, что ты сказал…
– Хватит. Посмотрим, удастся ли верховному понтифику раскрыть что-нибудь.
– Будем надеяться!
– Прощай, Кантилий.
– Прощайте все, – сказал Луций и, расставшись с ними, пошел было к курии, но, сделав всего несколько шагов в этом направлении, свернул к площади Комиций, а в конце концов, решительно и энергично взмахнув правой рукой, свернул на Этрусскую улицу и скорым шагом направился домой; пробыв там очень недолго, он снова вышел на улицу в обществе освобожденного раба, оставшегося жить в семье, и двух молодых, сильных и проворных рабов. Вернувшись на Этрусскую улицу, он в задумчивости медленно двинулся по ней в компании вольноотпущенника, а в нескольких шагах за ними следовали рабы. Кантилий повернул на Янусову улицу, и тогда отпущенник приказал обоим рабам следовать за собой и продолжал спускаться по Этрусскому переулку к Форуму.
Кантилий же, пройдя несколько шагов по Янусовой улице, задержался перед скромной лавчонкой красильщика, потом вошел туда и, спустившись на три ступеньки, оказался перед хозяином.
– Здравствуй, здравствуй, и пусть боги покровительствуют тебе. Чем могу быть полезен тебе, о доблестный Луций Кантилий?
Так спросил у молодого всадника красильщик, мужчина сорока восьми лет, низкий, толстый, сильный, с лицом честного и порядочного человека.
– Ты мне можешь оказать большую услугу, о добрый Танфилий, тем более что она ничего тебе не будет стоить.
– Да если бы она даже причинила мне неудобства или ввела в большие расходы, то что с того? – экспансивно сказал Танфилий, предлагая гостю табурет. – Разве я не родился рабом в твоем доме?.. Разве я не был отпущен на свободу добротой твоего родителя?.. Разве тем малым благосостоянием, которого я достиг, не обязан я протекции дома Кантилиев?.. Приказывай, приказывай, о Луций, я возблагодарю богов, которые дали мне сегодня возможность оказать тебе хоть какую-то услугу.
Так говорил Танфилий, и Кантилий в немногих словах раскрыл ему свою душу; ему надо вымазать лицо черной краской, надеть на себя платье раба, но все это надо сделать в большой тайне.
Танфилий от всего сердца согласился помогать Луцию Кантилию, и тот, четверть часа спустя, вышел из лавки полностью преображенным. Лицо, шея, руки приобрели темную окраску, среднюю между цветом железа и сажи; одет он был в грубошерстный темный плащ, голову прикрывал пегас, под который он спрятал волосы. В таком виде он был неузнаваем. Кантилий повернул с Янусовой улицы в Этрусский переулок и, спустившись по нему, присоединился к вольноотпущеннику, который поджидал его вместе с рабами на углу, образованном переулком с Форумом, недалеко от площади Комиций. Оттуда Кантилий с одним из рабов отправился к Табернольской улице, а полусотне шагов за ними шли отпущенник и другой раб. Шли они быстрым шагом и вскоре миновали Церолиенскую курию и Субуру, откуда можно было попасть на Эсквилинский форум.
Оттуда все время сопровождаемый своими спутниками, пробегая одну за другой все улочки, пересекавшие Эсквилинский район, он посетил все ганеи, все лавки, где продавали питье и еду в этом грязном и людном районе.
Кантилий искал Агастабала, и чем больше он желал найти его, чем настойчивее спрашивал о нем, тем меньше ему удавалось напасть на его след. К началу ноны (три часа пополудни) Кантилий обежал почти весь Эсквилин и уже почти отчаялся отыскать карфагенянина, когда увидел, как из одной грязной, задымленной ганеи вышел Агастабал в компании двух других нумидийцев. Едва Кантилий заметил их, он быстро прошептал несколько слов рабу, потом скорым шагом пошел по следам Агастабала и, оказавшись возле жалкой лавки колбасника, вошел туда и попросил соленой рыбы.
Вольноотпущенник и другой раб видели, как Кантилий, подмигнув им, вошел в лавку, и остановились, вступив в оживленную беседу, видимо, по важным для них вопросам.
Агастабал и два шедших с ним нумидийца бодрым шагом вышли из этой улочки, направляясь к Каринам. Раб, бывший раньше при Кантилии, следовал за ними на небольшом расстоянии, еще дальше, шагах в тридцати шли отпущенник и второй раб. Кантилий вышел из колбасной со сверкавшим радостью и надеждой взором и пошел по следам своих людей.
Вскоре три африканца пересекли Карины, спустились к Церолиенской курии, а оттуда, повернув в Африканскую улицу, исчезли в кавпоне Сихея Зубастого, куда сразу же после них вошел и раб Луция Кантилия, который очень быстро присоединился к своему невольнику вместе с вольноотпущенником и другим рабом.
Кавпона Овдонция Руги в этот час была переполнена, за столами не осталось ни одного свободного места.
Раб, следовавший за Агастабалом и нумидийцами, увидел, как они исчезли за дверцей, ведущей на кухню, и тоже хотел войти туда, но Овдонций Руга крикнул ему, что это кухня и туда могут входить только его самые близкие друзья, а раб пусть убирается в сад, и кивком указал ему место.
Раб, однако, все время, пока говорил хозяин, уголком глаза следил за Агастабалом и нумидийцами, которые по приставной лестнице один за другим спустились в подвал.
Раб Кантилия, впрочем, сделал вид, что не обратил на это внимания и, поблагодарив хозяина, спустился в сад, в длину и ширину раза в два больше помещения самого трактира, в котором стояли грубо сколоченные столы и тумбы из травертина, на которых нашли себе место те, кто развлекался игрой в кости, наслаждаясь каленским вином Овдонция и одновременно пытаясь заполучить благосклонность фортуны. Из зелени на участке, который Овдонций называл садом, виднелись парочка деревьев да навес из вьющихся растений. Пожалуй, претензии Овдонция включали в себя еще заросли плюща, крапивы и прочих сорных трав, взбиравшихся даже на ограду и почти полностью прикрывавших ее.
В саду расположились