больше наслаждаться негой ветерка, шелестевшего в листве деревьев и, казалось, влюбленно ласкавшего лицо маленькой весталки, донося до нее сладкие запахи цветов, бальзамом наполнявшие воздух сада.
Муссидия, казалось, целиком погрузилась в боязливое созерцание этого сероватого, неизмеримого, бесконечного неба, содержавшего в своей беспредельности все божьи тайны. Это мрачное и печальное небо навеяло на девочку грусть и задумчивость, но вдруг она вздрогнула, услышав легкий топот по дорожке, совсем рядом с собой. Девочка повернулась, посмотрела в ту сторону и прежде еще, чем увидела, почувствовала огромного сторожевого пса, лизнувшего ей руку и ласково помахивавшего хвостом.
Муссидия погладила пса по голове, потрепала по спине и в сопровождении верного животного прошла по тропинке, на которой она прежде стояла и которая вела к круговой дорожке, бежавшей вдоль каменной ограды.
Когда девочка подошла к стене, отделявшей сад от Рощи Говорящего вещателя, она услышала – или ей показалось, что она слышит – приглушенное гудение голосов между деревьев за стеной.
Подзуживаемая любопытством, она попыталась забраться на ступеньки, образовавшиеся за счет разрушения камней ветхой стены, у которой на большом протяжении даже осыпалась штукатурка. Со стороны сада Весты стена была ниже, не больше половины человеческого роста (со стороны рощи стена, правда, была повыше: около двух с половиной метров), но и это было слишком высоко для маленькой Муссидии, головка которой достигала только до края стены, так что она, не карабкаясь, не могла бы наблюдать за нижележащей рощей.
Пока маленькая весталка сосредоточилась на этой нелегкой операции, сторожевой пес насторожил уши, повернул морду к стене, два или три раза глухо заворчал и вдруг залился бешеным лаем.
В этот самый момент Муссидии показалось, что она слышит шум отодвигаемых камней почти у своих ног. Она спустилась с каменной ступеньки, на которую уже успела забраться, посмотрела вниз и увидела, как из стены исчезают камни в почти совсем скрытом травами месте и, как по волшебству, открывается широкая дыра, а в это самое время к этой дыре с яростным, бешеным лаем кинулся огромный сторожевой пес.
Хотя Муссидии было совсем немного лет, она и не подумала бежать, а, побледнев как воск, закричала изо всех сил:
– На помощь… рабы!.. На помощь!.. Сестра, на помощь!..
Ее звенящий серебряный голос перекрывал собачий лай.
Муссидия услышала, как за стеной раздались тихие проклятия, ругательства, беспорядочные фразы, среди которых она смогла различить:
– Отступать нам нельзя… Стойте, ради ваших богов!
Все вышеописанное случилось за какие-то секунды, и, пока люди, пытавшиеся проникнуть в сад Весты, полностью освободили от камней отверстие, через которое они собирались пролезть в сад, пес уже выскочил через него в Рощу Говорящего вещателя, но едва он оказался там, как Муссидия услышала громкий собачий вой, за ним рычание, скулеж и… короткий хрип… и… больше ничего не было слышно.
– На помощь!.. На помощь!.. Спасите палладий и пламя Весты! – закричала Муссидия, которая побледнела еще больше, поняв, что собаку убили.
И она пустилась во всю прыть к мельнице, где жили рабы.
Но вскоре она услышала за собой топот бежавшего за нею мужчины… Девочка закричала еще громче и прибавила скорость, но топот слышался все ближе, преследователь уже настиг ее, как вдруг он сделал неосторожный шаг и споткнулся о корень виноградной лозы, протянувшийся от соседней шпалеры, стебель лозы обвил ноги преследовавшего Муссидию человека, и тот грохнулся на землю. Тем временем другая псина, услышав лай садового сторожа, пришла ему на помощь. За псом прибежала Опимия, которая, вся дрожа, представила, что это Луций Кантилий, не заметив ее сигнала, пролез в сад и испугал Муссидию, и поспешила на место, где разыгрывалась ночная драма.
Пес примчался к Муссидии и бросился сверху на лежащего Агастабала, ухватил его зубами за левое предплечье и прилагал все усилия, чтобы добраться до его горла, так что карфагенянин, хотя и вооруженный кинжалом, с трудом защищался от озлобленного животного.
Муссидия остановилась, обернулась и, запыхавшись, закричала зверю:
– Души его, Мелеагр… держи его… держи… Мелеагр.
– Что здесь случилось?.. – спросила, переводя дыхание, Опимия, подбежавшая как раз в тот момент, когда Мелеагр рвал одежду и плоть Агастабала, который, в свою очередь, размахивал кинжалом и нанес два удара в собачье тело.
Увидев, что распростертый на земле мужчина не похож на Кантилия, Опимия удовлетворенно вздохнула и тоже принялась призывать во весь голос на помощь.
Другие заговорщики, проникшие в сад за Агастабалом, подбежали к тому месту, где он боролся со сторожевым псом, и освободили его от клыков верного животного, а оно, пораженное еще не раз ударами клинка, вскоре вытянулось, окровавленное, на земле, коротко и тоскливо заскулило и тут же испустило дух.
Но в это самое время дверь мельницы, возле которой укрылись обе дрожащие весталки, распахнулась, из нее выскочили пятеро полуодетых рабов, однако же вооруженных топорами и мечами, а у выхода из кладовых священного инвентаря показались кричащие Фабия, Лепила, Сервилия и Флорония.
Агастабал, едва поднявшись, выругался на своем наречии:
– Ах, клянусь богами ада… Нам не повезло… Проклятые собаки!..
– Пора бежать! – выкрикнул один из сообщников Агастабала.
– Бежать и во весь дух! – ответил Агастабал.
И быстрее, чем об этом говорится, карфагенянин и его преследователи достигли стены сада. Храмовые рабы посылали им вслед проклятия. Уже не было времени лезть в ту дырку, через которую грабители попали в сад.
Перебраться через стенку и скрыться в роще было делом нескольких секунд. Рабы, подбежавшие на десять шагов к стене, услышали глухой шум последовательных падений пяти тел, потом раздался резкий, болезненный, очень громкий крик… Потом наступила тишина.
Глава VIII. Любовь Кантилия к родине вызывает катастрофу
День спустя после событий, о которых рассказывалось в конце предыдущей главы, около первого часа терции (около 10 часов утра) римляне огромными толпами тянулись за Капенские ворота навстречу консулу Гаю Теренцию Варрону. Тот, передав в руки претора Марка Клавдия Марцелла, согласно декрету сената, командование над остатками армии, которые он сумел собрать после разгрома под Каннами, прибыл в Рим, чтобы предстать перед судом сограждан, а также исполнять обязанности первого магистрата города.
Разумеется, народ шел навстречу консулу с настроениями, далеко не благоприятными для магистрата; больше всего такие настроения были распространены среди плебеев. Консула уже не защищали с жаром, он уже не был фаворитом выборов; слышались громкие голоса, его осуждавшие, раздавались злобные насмешки и гневные выкрики в адрес Варрона, которого без обиняков называли невежественным, самонадеянным, трусливым и считали чуть ли не предателем.
Конечно, у Варрона хватало и защитников, и надо сказать к чести патрицианского