В поэме В. Л. Пушкина притча о блудном сыне рассказана самим раскаявшимся блудным сыном. При этом не только общая сюжетная канва, но и некоторые персонажи и детали его рассказа соотносятся с известной библейской историей и лубочными картинками. Буянов, дьячок, купец, сводня Панкратьевна, красотка Варюшка, две другие «дюжие гостьи» — вот они, ложные друзья и бесстыдные женщины. Кошелек, брошенный рассказчиком в борделе, — не напоминает ли он о мешке с деньгами, которые промотал блудный сын?
«К плотскому страсть» рассказчика, его внимание к шестнадцатилетней красотке Варюшке, увлечение другой «гостьей» веселого дома — в этом, конечно, сказались склонности самого автора поэмы, который всегда был отнюдь не платоническим поклонником женской красоты. Соединив свою судьбу с Анной Николаевной Ворожейкиной, имея от нее двух детей, Василий Львович тем не менее до старости лет заглядывался на других красавиц. Так, 2 августа 1818 года он писал П. А. Вяземскому из села Березичи Козельского уезда:
«…признаюсь, что и в сединах моих я еще смотрю на красавиц с удовольствием. Здесь живут две девицы Щербачевы, которых не худо бы сделать молодицами. Большая, черноброва, черноглаза, пленяет собою, а меньшая похожа чрезвычайно на Елизавету Семеновну Обрескову, с тою только разницею, что Щербачевой 19 лет» (236).
Отдавая должное московским красавицам, Василий Львович 16 ноября 1818 года сообщал в письме П. А. Вяземскому: «Вот что у нас в столице делается. Хомутовы давали на этих днях маленький бал, на котором явились две новые красавицы, меньшие дочери Марьи Ивановны Корсаковой. Они ростом выше своей матери и груди у них не хуже грудей вашей приезжей француженки. Третьего дня был на большом бале у Апраксиных: всех лучше были Урусовы, Фофка Толстая и Киселева» (241–242).
И еще одно признание Василия Львовича из письма П. А. Вяземскому от 16 марта 1819 года:
«Платонисты чрезвычайно походят на тех людей, которые пьют мед, по усам течет, а в рот не попадает. Что до меня касается, я люблю его глотать, пока силы мои еще то позволяют» (244–245).
Нужно ли говорить о том, что в своих стихах и на русском, и на французском языке В. Л. Пушкин воспевал красавиц?
О, женщины! Опять я в вашей власти!Вам жизнь бестрепетно опять я отдаю!Одни лишь вы даруете мне счастье.Одних лишь вас, счастливый, я пою![321]
(Перевод Н. Муромской)
Разумеется, рассказчик «Опасного соседа» — персонаж, действующее лицо поэмы, не тождественное автору. Это так. И все же, если учесть, что Василий Львович наделил созданного им рассказчика некоторыми своими чертами, то рассказчик и автор во многом воспринимаются как одно лицо. К тому же рассказчик по воле автора повествует о своем приключении стихами, он стихотворец, и это, на наш взгляд, весьма важно, потому что в поэме рассказчик и автор соотносятся с поэтами древности — Орфеем, Давидом и Горацием. Подумать только, уже тогда, в 1811 году, Василий Львович сумел сказать о союзе поэтов всех времен и народов! Пройдет 11 лет, и 9 декабря 1822 года И. И. Дмитриев в Москве напишет в альбоме знаменитой польской пианистки Марии Шимановской, в котором есть автографы многих русских и европейских поэтов, в том числе В. Л. и А. С. Пушкиных:
Таланты все в родстве; источник их один,Для них повсюду мир; нет ни войны, ни грани, —От Вислы до Невы, чрез гордый АппенинОни взаимно шлют приязни братской дани[322].
Пройдет еще два года, и в 1824 году А. С. Пушкин в послании «К Языкову» скажет о том же:
Издревле сладостный союзПоэтов меж собой связует:Они жрецы единых муз;Единый пламень их волнует;Друг другу чужды по судьбе,Они родня по вдохновенью (II, 322).
В поэме дядюшки А. С. Пушкина тема союза поэтов решена в пародийном ключе.
Рассказчик — Орфей — спасается не от одного Цербера, но от «косматых Церберов ужаснейшей стаи». Если легендарный фракийский поэт усыпил Цербера своей игрой на лире, своими песнями, то рассказчик спасся от них бегством, бросив им на съедение шинель, чем, конечно, не усыпил их: «повсюду раздался псов алчных лай и вой», разбудивший, вероятно, всех жителей округи.
Мы уже говорили о том, что в заключительных стихах пародируется первый псалом Давида. Но в них пародируется также второй эпод Горация[323].
Сравним:
Блажен, стократ блажен, кто в тишине живетИ в сонмище людей неистовых нейдет;Кто, веселясь подчас с подругой молодою,За нежный поцелуй не награжден бедою…
Это В. Л. Пушкин. А вот Гораций:
Блажен лишь тот, кто суеты не ведая.Как первобытный род людской,Наследье дедов пашет на волах своих…
<…>В тиши он мирно сочетает саженцыЛозы с высоким тополем…<…>Ужели дум нельзя развеять суетныхСреди всех этих радостей,В добавок если ты с подругой скромною,Что нянчит милых детушек,С какой-нибудь сабинкой, апуллянкою,Под солнцем загоревшею?[324]
(Перевод А. П. Семенова-Тян-Шанского)
Напомним, что Горация Василий Львович очень любил, перевел много его стихов, во многих своих стихах ему подражал. И еще — Василий Львович шутливо сравнивал себя с Горацием:
Гораций нам твердит: «Час близок роковой —Спешите насладиться!»Но Августов певец подагры не имелИ всем, что в жизни, наслаждался:Он Пирру, Хлою пелИ в сладостных стихах философом являлся!А мне не до того:Я мудрости такой и дара не имею;Здоровье для утех нужнее нам всего,И только я теперь его ценить умею (53).
Когда мы говорим о возможном пародийном сопоставлении рассказчика и автора «Опасного соседа» с Давидом и Горацием, то нужно вспомнить о том, что Давид и Гораций были не только поэтами, но и воинами. О прославленном подвиге Давида, поразившего из пращи исполина Голиафа, писал А. С. Пушкин:
Певец Давид был ростом мал,Но повалил же Голиафа… (II, 318).
А вот Гораций в оде «К Помпею Вару» сам признался в своей трусости в битве при Филиппах, где он бежал с поля боя. «Бессмертный трус Гораций» — так называет римского поэта А. С. Пушкин в послании к дяде. И рассказчик «Опасного соседа» не участвовал в сражении Буянова, но «единственно в ногах искал себе спасенья» и, поспешно покинув поле брани, из борделя убежал. Автор же поэмы Василий Львович, также не отличаясь храбростью в житейских и военных баталиях, в которых ему не приходилось принимать участия, был зато заслуженным литературным бойцом, смело вступался за своих соратников и своего литературного вождя Н. М. Карамзина. В «Опасном соседе» он поражал противников оружием смеха. Житейская трусость и литературная отвага — как видим, и здесь дает о себе знать антитеза, о которой писал К. Н. Батюшков. Любопытно, что с Давидом сравнивает В. Л. Пушкина (правда, иронически) И. И. Дмитриев в письме П. А. Вяземскому от 7 октября 1818 года:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});