Современник описываемых событий историк И. М. Снегирев свидетельствует: «Мы видели в Москве, какое имели влияние над простым народом в 1812 году развешанные у ограды Казанского собора картины лубочные: мужик Долбило, ратник Гвоздило, Карнюшка Чихиркин и словоохотливый Сила Андреевич Богатырев, который со ступеней Красного крыльца разглагольствовал с православными о святой Руси, и слова его были по сердцу народу русскому».
6 июля Александр I принимает решение об организации народного ополчения. Эта мера свидетельствует о крайне серьезном положении. Сначала он направляет соответствующий рескрипт, адресованный «Первопрестольной столице нашей Москве», надеясь, что именно в Москве найдет поддержку: «Имея в намерении для надлежащей обороны собрать новые внутренние силы, наипервее обращаемся мы к древней столице предков наших Москве: она всегда была главою прочих городов российских». И лишь затем посылает текст манифеста об ополчении в Петербург для рассылки по всей России.
Создание ополчения было грозным сигналом. Одних царский рескрипт испугал, они увидели в нем признание правительством того, что русская армия столь слаба, что не может противостоять противнику, другие — а их в Москве было большинство — в обращении императора к народу видели залог скорой победы.
Воины Московского ополчения. Гравюра 1812 г.
А. С. Пушкин, всегда необычайно точный в характеристике и описаниях причинно-следственных связей современных исторических событий, так рисует картину этого времени: «Вдруг известие о нашествии и воззвание государя поразили нас. Москва взволновалась. Появились простонародные листки графа Ростопчина; народ ожесточился. Светские балагуры присмирели; дамы вструхнули. Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх, и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюр, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни».
12 июля в Москву прибыл Александр I. 15 июля состоялась его встреча в Слободском дворце с московским дворянством и купечеством. В своей речи он выразил уверенность, что все сословия откликнутся на его призыв к ополчению и, подобно предкам, не потерпят ига чуждого. В зале раздавались крики: «Готовы умереть скорее, нежели покориться врагу!»
Решение об ополчении было принято тотчас же. На следующий день выбирали главнокомандующего Московской военной силой, как официально называлось ополчение москвичей. Результаты баллотировки оказались следующие: генерал от инфантерии князь М. И. Кутузов — 243 голоса, граф Ф. В. Ростопчин — 225, другие кандидаты набрали лишь по нескольку десятков голосов. Таким образом, избрание Кутузова послужило первой ступенью к последующему его назначению главнокомандующим всей армией.
О патриотическом подъеме тех дней сохранилось много свидетельств современников. Щедро поступали пожертвования на ополчение, богатые жертвовали сотни тысяч, бедняки несли последний рубль.
На бульварах, в местах народных гуляний были поставлены палатки, украшенные оружием, в которых велась запись добровольцев. В эти дни, рассказывает современник, в Москве «движение народное было необыкновенное. Множество приезжих из деревень наполняло вечерние гулянья на бульварах, так что тесно от них было; все почти были в мундирах Московского ополчения, вооруженные, готовые кровью своею искупить мать русских градов; но мало-помалу эта толпа становилась реже и реже, а недели через три бульвары и вовсе опустели». «В Москве не осталось ни одного мужчины: старые и молодые, все поступают на службу», — сообщала тогда одна москвичка в письме к петербургской приятельнице. Вступали в ополчение дворяне, разночинцы, сыновья священников, мещане, торговцы, актеры, помещики отпускали в армию своих крестьян. Студент С. И. Тургенев писал тогда в своем дневнике: «Военное ремесло есть единственно выносимое для порядочного человека в настоящее время».
Руководство по формированию ополчения легло на Ростопчина. Он сменил генеральский мундир на ополченский кафтан и пребывал на службе круглые сутки. Его жилой дом на Большой Лубянке и дача в Сокольниках были обращены в служебные помещения, куда доставляли депеши, шли посетители. В Москве формировались также воинские части, и губернатор обязан был оказывать их командирам любое содействие. Кроме того, в ведении Ростопчина оставались, усложняясь и расширяясь с каждым днем, обычные городские дела: город жил и своей повседневной жизнью, и появившимися в связи с войной специфическими военными заботами.
В середине июля из Москвы начали уезжать дворянские семейства и богатые купцы. Ростопчин не поощрял их отъезд, но и не препятствовал ему.
Отход русских армий в глубь страны вызывал в обществе и среди самой армии тревогу и недоумение, поскольку, хотя в частных стычках русские, как правило, одерживали верх, командование, не решаясь на генеральное сражение, приказывало отступать. Говорили об измене, требовали смещения главнокомандующего Барклая-де-Толли. 5 августа главнокомандующим был назначен М. И. Кутузов. Он прибыл в армию после падения Смоленска, когда французам открылся прямой путь на Москву. Недаром Смоленск называли ключом к Москве и в его гербе была изображена пушка с сидящей на ней птицей Гамаюн — символом чуткого сторожа и провидицы.
Главный смысл назначения Кутузова все в России видели в том, что он должен дать Наполеону генеральное сражение. В письме Ростопчину от 17 августа с просьбой ускорить присылку Московского ополчения Кутузов пишет о необходимости дать сражение перед Москвой, но говорит о нем как о деле большого риска: «Не решен еще вопрос, что важнее — потерять ли армию или потерять Москву».
Ростопчин принимает план действий, ориентированный на оба варианта развития событий, о которых говорилось выше. 12 августа он пишет в армию Багратиону: «Если вы отступите к Вязьме, я примусь за отправление всех государственных вещей… Народ здешний, по верности к царю своему и любви к родине, решился умереть у стен московских, и если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу, не доставайся злодею, он обратит город в пепел и, вместо богатой добычи, Наполеон найдет одно пепелище древней русской столицы…»
21 августа, когда русская армия остановилась в районе Можайска и стало ясно, что идет перегруппировка перед генеральным сражением, Ростопчин пишет Багратиону о возможности участия в обороне Москвы ее жителей: «Я полагаю, что вы будете драться, прежде нежели отдадите столицу; если вы будете побиты и подойдете к Москве, я выйду к вам на подпору с 100 000 вооруженных жителей; а если и тогда неудача, то злодеям вместо Москвы один пепел достанется…» Если же армия не будет драться за Москву, Ростопчин предполагал вывести заранее из города жителей, увезти, что можно, и сжечь пустой город. С 16 августа Ростопчин распорядился вывозить казенное имущество и отправлять учреждения в Казань, Нижний Новгород, Владимир.
В афише от 17 августа Ростопчин, с одной стороны, одобряет, что жители уезжают из города, с другой, извещает москвичей о том, что им следует готовиться к защите столицы.
«Здесь есть слух и есть люди, кои ему верят и повторяют, что я запретил выезд из города. Если бы это было так, тогда на заставах были бы караулы и по несколько тысяч карет, колясок и повозок во все стороны не выезжали. А я рад, что барыни и купеческие жены едут из Москвы для своего спокойствия. Меньше страха, меньше новостей; но нельзя похвалить и мужей, и братьев, и родню, которые при женщинах отправились без возврату. Если, по их, есть опасность, то непристойно, а если нет ее, то стыдно.
Я жизнию отвечаю, что злодей в Москве не будет, и вот почему: в армиях 130 000 войска славного, 1800 пушек, и светлейший князь Кутузов, истинно государев избранный воевода русских сил и надо всеми начальник; у него, сзади неприятеля, генералы Тормасов и Чичагов, вместе 85 000 славного войска; генерал Милорадович из Калуги пришел в Можайск с 36 000 пехоты, 3800 кавалерии и 84 пушками пешей и конной артиллерии. Граф Марков через три дни придет в Можайск с 24 000 нашей военной силы, а остальные 7000 — вслед за ним. В Москве, в Клину, в Завидове, в Подольске 14 000 пехоты. А если мало этого для погибели злодея, тогда уж я скажу: „Ну, дружина московская, пойдем и мы!“ И выдем 100 000 молодцов, возьмем Иверскую Божию Матерь да 150 пушек и кончим дело все вместе. У неприятеля же своих и сволочи (то есть сволоченных — собранных вместе военных частей других государств, не французов. — В. М.) 150 000 человек, кормятся пареною рожью и лошадиным мясом.