не имел, хоть встреча с Ричи и утвердила меня в правильности моего ответа. И вот теперь мне предлагают выбор: все бросить и, грубо говоря, попросить прощения на коленях и вернуться к своей милой и безоблачной жизни, или же бесконечно гробить себя в этом хаосе, пока не закончу как Мученик, или же, как Ричи, хотя мне показалось, что сам он не верит в то, что и я смогу пройти его путем. И какого выбора от меня ждут? Какого выбора я жду сам от себя?
Нет, я просто не смогу смириться с тем, что сейчас сдамся. Какой смысл возвращаться к обычной жизни, если я сразу закончу ее собственноручно, просто не пережив позора? Нет, гордыня не позволит. Некоронованный король всех душевно богатых и духовно больных не простит себе дружбы с Необходимостью, которая, по словам Ричи, являлась прямым билетом в ту прагматичную жизнь, о которой я якобы мечтал. Я ненавидел сейчас этого Ричи, который упрашивал меня сдаться, и я уверен, про себя подумывал о том, что никогда мне не пройти путем избранного, как это получилось у него.
И что мне было делать? Я понятия не имел, и знал, что негде мне искать этого понятия, кроме как там, снаружи. А там снаружи было страшно. Очень страшно. Там уже начинали умирать люди, которые касались меня, которые были мне подсунуты в этой ужасной игре. И осознание своей неуязвимости пугало еще сильнее мысли о том, что я погибну, сделав шаг на улицу. Осознание того, что я, в своей гордыне, не пожалею ни Червоточину, ни кого-либо другого, вгоняло меня в животную панику. Уж не потому ли я пришел сюда вчера? В места закрытые для нормальных людей! Потому что знал, что мне не грозит здесь настоящая опасность. Она грозит теперь только людям, которые меня окружают, и мое испытание – это мера! Мера безумия, которую сможет вынести мой мозг, пока не перешагнет за какую-то грань или пока я не рухну обессиленный на колени.
Невозможно! Невозможно человеку вынести это! Стоило мне признать, что жизнь моя в надежных руках, как семь пуль от агента Дно были схвачены невидимыми пальцами, изменившими их траекторию, как эти же пальцы отодвинули тучу, и луна осветила силуэт Ричи на мосту, когда я был готов прыгнуть с двадцатиметровой высоты. Вот в чем был главный фокус. Как?! С чего начать?! Чем рисковать, если твой враг наслаждается твоей жизнью, поскольку она в его власти, а твоя смерть для него поражение? Поражение, которого этот враг никогда не допустит! Мученик будет жить хоть двести лет, хоть триста лет, пока не встанет на колени.
Нет, тут трезвым быть не с руки.
По моему представлению я просидел в этих бесплодных, и сопровождаемых отчаянным смехом, размышлениях уже около двух часов, когда наконец понял, что Бешеный задерживается. Тут-то моя тревога и усилилась этим новым обстоятельством, хотя я и предполагал, что он просто решил не делить мою сотню франков со мной же. Но, с другой стороны, было у меня и другое предположение, которое подсказывало мне, что все его слезливые излияния о любви к своей жене были если и не придуманы, то высказаны исключительно с той целью, чтобы усыпить мою бдительность. А я, как воплощение простоты, так сразу и повелся, так и доверился. И вот эта догадка, отдававшая жаждой презрения к самому себе, и породила во мне какой-то мазохистский восторг. И хоть я и встал с груды тряпья, на котором дожидался Бешеного, и положил сейчас же покинуть эту сомнительную гостиницу, в душе моей я ощутил восторженное желание не успеть этого сделать. Почувствовал с осознанным отвращением, ведь желание это говорило о том, что зараза Мученика уже проникла в мою душу и мне уже хочется внимания со стороны своего врага, хочется ощутить на себе его длань, хочется заставить его играть со мной. Да! И впервые, во всей полноте это желание посетило меня, когда я лез на ту проклятую сосну и в состоянии катарсиса осознавал, какое же это счастье не принадлежать самому себе; какое же счастье быть марионеткой в руках силы, которая может смять этот мир одним ударом.
И самое страшное, что это низменное желание подчиниться Необходимости было почти тотчас исполнено. Правда, когда я услышал шаги в коридоре, то подумал поначалу, что вернулся Бешеный, но уже через пять секунд был не просто удивлен, а прямо шокирован, увидев на пороге Ублюдка Выродка. И внешний вид его не выражал ничего хорошего для меня. И что интересно: человек, образ которого закрепляется в памяти примером безобидности и покорности, так что и представить невозможно его в гневе, оказывается в этом гневе очень и очень пугающим. Ублюдок смотрел на меня глазами, налитыми кровью, огромные ладони его сжались в кулаки, и, прорычав что-то непонятное, он двинулся в мою сторону.
– Погоди, – сказал я, примирительно подняв руки вверх. – Ты что задумал?
– Я ждал тебя вчера весь вечер, а ты не пришел, – со злобой процедил он, и отпихнул ногой сломанный табурет, попавшийся на его пути.
Только сейчас я вспомнил, что обещал ему выпить с ним пива вчера вечером, и, несомненно, этот ненужный никому человек, должен был быть разочарован обманом до глубины души.
– Поверь, у меня действительно не получилось, – пролепетал я, пятясь в угол, и здорово побаиваясь попасть под раздачу от этого малого.
– Я должен был рассказать тебе про стойло, чтобы оно появилось и у тебя, – ответил он, продолжая медленно надвигаться на меня. Его круглое лицо раскраснелось от злости, пухлые красные губы дрожали, на здоровенной шее вздулись вены. – Меня зовут Ублюдок, фамилия моя Выродок, и у меня есть свое стойло! А ты обманул меня и не пришел.
Он сделал решительный шаг в мою сторону, и я попробовал прошмыгнуть между ним и стеной, и броситься к двери. Но не тут-то было. Ловким и быстрым движением он поймал меня за шиворот, хорошенько встряхнул и правой рукой сжал мое горло. В руке этой чувствовалась титаническая сила, и я понимал, что одним движением он может раздавить мою гортань.
– Прости меня, – прохрипел я, и перестал чувствовать под ногами пол, потому что Ублюдок медленно поднимал меня вверх. – Давай сегодня. Если хочешь.
– Ты ничтожество, потому что у тебя нет стойла, и ты посмел обмануть человека, у которого есть стойло, – дребезжащим голосом сказал он. – Я тебе больше не верю.
– Пожалуйста, я задыхаюсь, – с трудом выговорил я. – Убьешь ведь.
– У тебя нет стойла!