Она уже и забыла, когда в последний раз садилась за весла, так что отсутствие практики давало о себе знать. День был в разгаре, а она все еще ощущала на коже масляную пленку, отчего сама себе казалась липким куском обжаренного мяса под соусом. Она вытерла руки о волосы, провела пальцами по нижней части ступней, потом по передней части платья и свесила руки за борт в воду. Каноэ закачалось из стороны в сторону. Она переживала одно из самых разочаровывающих испытаний в своей жизни.
Мать сразу все поняла, как только она вернулась домой, потому что она не умела убедительно лгать о важном. «Ну и где же ты была в этот ужасный момент?» — грозно спросила мать, и Сонтейн оцепенела, потому что сначала решила, что та имеет в виду служанку, застигнутую с ней в углу кухни за срамным делом. И только когда миссис Интиасар приподняла край платья, она поняла, что не с ней одной произошло несчастье, — и уж Данду был явно ни в чем не виноват. Мать рассказала, как вскрикнула служанка, прибиравшая беседку, когда ее пуся выпала из нее, и молодая соседка, с которой они сидели в саду и пили лимонад, сказала: «Кровавая вспышка!» Мать лучше, чем кто-либо из присутствовавших женщин, сумела сохранить присутствие духа. Она пулей помчалась в дом, крича, чтобы срочно нашли Сонтейн, а сама для сохранности сунула свою… вещицу в сумочку. И только потом вспомнила, что ее единственного ребенка нет дома.
— Я не твой единственный ребенок, мамуля. Не будь смешной.
Мать пропустила замечание мимо ушей.
— А где твоя… штучка?
Вот тут-то и пришлось рассказать. Мать зажмурилась, словно от боли, и обхватила голову обеими руками; ее реакция показалась Сонтейн излишне мелодраматичной, но она давно привыкла к тому, что мама все воспринимает не так, как надо. Можно себе представить, если бы она вела себя так же драматично, когда не получала то, что хотела, как и следует вести себя здравомыслящей матери.
Об этом должен услышать губернатор! У матери была невыносимая привычка называть мужа и отца ее детей по его должности.
— Ты имеешь в виду папу?
— Тебе известно, что ты порченая, Сонтейн Игнобл?
И мамуля принялась колотить в дверь отцовского кабинета, что обыкновенно жизнерадостного отца выводило из себя. Сначала он заявил, что и слышать не хочет об этих сугубо женских делах, но когда узнал некоторые подробности происшедшего, то вышел из кабинета, буквально ловя губами воздух.
В начавшийся всеобщий ор Сонтейн внесла свою лепту, ведь, что ни говори, это она влезла в комнату к Данду — и она позволила ему заглянуть себе между ног, и по его вине ее проклятая пуся в ту же секунду вывалилась, да и к тому же теперь она поняла, что такое приключилось отнюдь не с ней одной…
— Скажи этому парню, что ты сейчас же хочешь получить назад свое сокровище! — проорал отец.
И хотя Сонтейн четко ему объяснила, что предпочитает, чтобы Данду хранил ее у себя и что называть пусю сокровищем — глупо, у отца был такой вид, что с ним вот-вот случится удар. Но ей стало его жаль, и она пошла к телефону, чувствуя себя ханжой.
Но лишь до того момента, как Данду рассказал о речке. Его зубы стучали.
— Ты ее потерял?
Она почувствовала, как спазматически сжалась мать за ее спиной — словно курица перед смертью.
— Она выскользнула, — запинаясь, проговорил Данду.
— Я тебя убью, — проговорила Сонтейн.
Первая реакция губернатора после этого признания оказалась типичной. Он захотел отправить поисковую команду, чтобы люди прочесали все кусты, перевернули все камни и обыскали все дома.
Сонтейн вспыхнула:
— Сам подумай, папа! Ты собираешься отправить сотни мужчин искать мою пусю? По-твоему, это хорошая мысль?
И от глупой затеи отказались.
— И как ты могла доверить какому-то придурку такую драгоценность? — кричал отец.
Он всегда ужасно сердился, когда не мог решить проблему деньгами. Она видела в его кабинете сейф: до отказа набит наличностью, которая, похоже, никогда не иссякает. Деньги были рассованы по лежавшим на полках мешочкам, идеально соответствовавшим взяткам нужного размера.
— Он не придурок! — кричала она в ответ, хотя сама еще никогда в жизни так не злилась ни на кого, как на Данду сейчас. — Завтра он станет моим мужем, и если вы с мамулей хотите внуков, то лучше вам поскорее что-то придумать, потому что у меня… Нет… пуси!
После чего заперлась в своей комнате и снова позвонила Данду и спросила, о чем он, на хрен, думал, когда пошел гулять в лес с ней, словно это связка бананов.
Первейшая проблема, с точки зрения ее родителей, заключалась в том, чтобы избежать… всеобщего позора. Если молодые не могли заниматься сексом и никто не знал, почему они не могли заниматься сексом, следовательно, никто не мог иметь возможность заняться сексом с ее сокровищем, если его кто-то найдет. К моменту, как она поговорила — вернее, поорала — с Данду во второй раз и бросила трубку, она уже услышала, что по радио объявили о запрете секса.
— …запрещается под страхом пожизненного заключения всякая сексуальная активность любого вида, повторяю, любого вида, вплоть до двух часов десяти минут пополудни завтра.
Сонтейн зажмурилась — в точности как ее мать. Нет, правда, ну как же глупы ее родители. Страх был сильнее здравого смысла. Правительственное распоряжение без объяснения причин только добавляло таинственности, а что могло быть сильнее, чем желание разгадать эту тайну?
А тут еще женщина с радиостанции, которая позвонила им домой. Она ей не поверила. Мамуля сказала, что папе было бы разумно выступить по радио и сказать, что все отлично, и поговорить с ведущей о вышивке на свадебном платье, о детях и о том, как ему грустно видеть, что его единственная доченька вылетает из родного гнезда, чтобы стать взрослой самостоятельной женщиной, и подробно описать убранство свадебного зала. Но она много месяцев слушала увещевания Ха — а с той шутки были плохи. Она была не из тех женщин, с кем привык иметь дело папа, таскавший мешочки денег на радиостанцию и как ни в чем не бывало обсуждавший там погоду. Все без исключения радиоведущие — даже Папик-Женолюб! — симпатизировали местным политикам. Мисс Ха им не больно-то симпатизировала. А папа не мог себя сдерживать, когда ему бросали вызов.
— Если какой-нибудь мужчина — житель архипелага — вздумает дотронуться до пуси моей дочери, я ему отрежу яйца и заставлю съесть!
Боги, боги, ну как можно произносить такие слова