28 января 2011 года, всего через несколько дней после начала протестов, и остановилась у подруги, где вместе с сыном смотрела телевизор и слушала новости, чтобы узнать, как переживают революцию женщины, работающие дома. Сделанный в ее исследовании акцент на домашней обстановке, а не на историческом общественном пространстве в центре города выступает еще одним примером того, как аффективный климат страха и антипатии в масштабе всей страны и аффективная атмосфера куража и заботы на Тахрире воздействовали на тех, кто оставался дома. Эти ощущения были опосредованы воображаемым пространством Тахрира и замкнутыми пространствами дома и квартала.
Ил. 7.4. Карта Каира с указанием площади Тахрир (Эрин Лилли)
Ганнам предполагает, что структуры чувства (Williams 1977), связанные с борьбой и событиями национального масштаба, формировали культурные смыслы и меняющиеся ощущения ее собеседников в бедном районе на севере Каира Аз-Завия аль-Хамра, где она работала в течение многих лет. Как выяснила Ганнам, представления о применении насилия и регулирование данной сферы в этом районе играли ключевую роль в том, как «мужчины и женщины интерпретировали нападения балтагийя (головорезов) на протестующих на Тахрире» (Ghannam 2012: 32).
В начале протестов бедные обитатели района Аз-Завия аль-Хамра не ощущали себя в безопасности и беспокоились о средствах к существованию: у них не было сбережений, а протесты мешали им работать. Но их настроения резко изменились после жестоких нападений на демонстрантов, состоявшихся 2 февраля 2011 года. Когда на мирную молодежь напали люди с дубинками и пистолетами, местные жители стали присоединяться к протестующим, исходя из собственного опыта насилия в районе. Они посчитали нападавших «головорезами», нанятыми правительственными чиновниками для устрашения протестующих. Это неуместное применение чрезмерной силы совпало с их неприязнью и отвращением к балтагии – данным понятием местные также обозначали использование насилия для того, чтобы навязать свою волю другому ради личной выгоды. Таким образом, этические установки, регулирующие надлежащее и ненадлежащее применение насилия, а также нарастание страхов и беспокойства, связанных с защитой своего района от болтавшихся по улицам представителям балтагии и ассоциирующегося с ними криминала, также формировали эмоциональное отождествление с протестующими и их затруднительным положением. Ганнам демонстрирует, как
«мысли и чувства, сформированные и формирующиеся смыслы, прошлый и настоящий опыт, а также конфликты местного и национального масштаба сыграли ключевую роль во включении большинства египтян в единый политический и моральный проект» (Ghannam 2012: 35).
В фокусе исследования Уайнгар оказалось переживание революции женщинами в домашнем пространстве, а не ставшая легендарной маскулинная революционная образность Тахрира. Уайнгар наблюдает за восстанием из кухни своей соседки Моны, где она готовит голубцы и присматривает за своим четырехлетним сыном вместе с Моной и Амаль, ее домработницей. С появлением в СМИ сообщений об эскалации насилия Амаль забеспокоилась об экономическом благополучии своей семьи, а Уайнгар и Мона переживали, что Мубарак может остаться у власти.
Чем дальше развивался конфликт, тем сильнее Уайнгар, Мона и другие люди, не находившиеся на Тахрире, «подсаживались на трансляции телеканалов al-Jazeera и al-Arabiyya» (Winegar 2012: 63). Приятельница Уайнгар жаловалась, что сыта по горло (захкана) сидением дома без возможности присоединиться к протестующим, а сама Уайнгар сообщает, что испытывала «страх, волнение и разочарование» (Winegar 2012: 63) из‐за того, что во время революции ей пришлось находиться в четырех стенах. Ее позиция заключается в том, что женская работа во время революции важна для снятия напряжения и воспитания детей, но многим женщинам, которые хотели принять участие в протестах, препятствовали это сделать обязательства по уходу за детьми, либо они не могли добиться разрешения от своих семей.
Молодые женщины сообщали Уайнгар, что их «физически тошнит от телевизора», а тревога пробуждает желание скорейшего разрешения конфликта, тогда как женщины, остававшиеся дома с детьми, размышляли об опасности революции для сохранения семейной жизни. Как отмечает Уайнгар, в основном для участия в схватках и волнениях на Тахрире могли отправляться молодые безработные мужчины либо богатые и одинокие женщины, не имевшие семейных обязательств. Нахождение же дома вызывало совсем иные страхи и эмоции. Домашняя аффективная атмосфера стала атмосферой разочарования и тревоги из‐за изоляции и постоянного воздействия СМИ, а не насилия, героизма и заботы, которые переживались протестующими. Однако, по мнению Уайнгар, аффекты и пространство дома и соседей рассказывают о революции и социальных трансформациях не меньше, чем события и акции на Тахрире, о которых сообщали СМИ.
Важный момент: в исследованиях Уайнгар и Ганнам отмечено, что аффективный климат правления Мубарака вызывал страх перед полицией и армией, сопровождаемый беспокойством по поводу деградации городской среды, снижения возможностей зарабатывать на жизнь и отсутствия современной сферы услуг. Эти опасения и способствовали массовой поддержке отстранения Мубарака от власти. В то же время Уайнгар и Ганнам демонстрируют, что те каирцы, которые не были на Тахрире и не участвовали в продолжавшихся схватках и празднованиях, переживали аффективную атмосферу площади иначе. Эйфория от пребывания на площади не обязательно разделялась людьми (в особенности женщинами) у себя дома – они, наоборот, испытывали чувство небезопасности, беспокоясь о средствах к существованию, либо ощущали себя в ловушке и в изоляции, а также были расстроены, что не могут выйти на улицу, а тем более поучаствовать в исторических событиях, происходящих в центре города. В целом Уайнгар и Ганнам представили убедительные этнографические примеры того, как можно изучать взаимосвязь пространства и аффекта в совершенно ином культурном контексте, нежели закрытые жилые комплексы в США.
Выводы
В этой главе был рассмотрен значительный вклад исследований эмоций и аффектов в этнографию пространства и места. Отдельные рассуждения об эмоциях и эмоциональных институтах пересекаются с идеями, представленными в главе 4, где речь шла о социальном конструировании пространства. Этнографы, занимающиеся эмоциями, нередко опираются на теории и методологии социального конструирования для понимания того, как эмоции работают в различных культурных и социальных контекстах. Подобно исследованиям языка, дискурса и пространства, представленным в главе 6, теории эмоций и эмоциональных институтов во многом исходят из социально-конструктивной предпосылки о том, что социолингвистическая фиксация, усвоение и понимание эмоций имеют место в конкретных культурных контекстах и при определенных социальных, исторических и политических условиях.
С другой стороны, теории аффекта в большей степени опираются на представления о воплощенности и находящейся за рамками осознания системе ощущений, связанной с докогнитивными и рудиментарными силами (intensities). Этнографические подходы к аффекту и пространству, а также к аффективной атмосфере и аффективному климату напоминают феноменологический анализ и анализ движений, представленные в главе 5. В этом смысле идеи, о которых идет речь в главах 5 и 7, перекликаются