— Как ты думаешь, maman, знает ли отец Жером, что это я дала тот молитвенник?
— Нет, — сказала мадам Дельфина, — я уверена, что не знает.
Следующий вопрос прозвучал более робко:
— А как ты думаешь его он знает?
— Да. Он ведь и в проповеди сказал, что знает.
Обе долгое время сидели не двигаясь, глядя, как луна то выглядывает, то прячется среди темных и белых облачков. Наконец дочь заговорила снова:
— Как бы я хотела быть такой, как отец Жером — такой же доброй.
— Дитя мое, — сказала мадам Дельфина, и было видно, что ей стоит мучительного усилия сказать то, о чем она не решалась говорить, — дитя мое, я молю Господа, чтобы ты не стремилась сердцем к тому, кого ты, быть может, никогда не увидишь на этом свете!
Девушка повернулась, и глаза их встретились. Она обняла мать, на миг прижалась к ней щекой и, почувствовав материнские слезы, поцеловала ее и сказала:
— Не буду! Не буду!
Но в голосе ее звучала не спокойная решимость, а отчаяние.
— Ведь это все равно было бы ни к чему, — сказала мать, обняв дочь за талию.
Оливия снова горячо ее поцеловала.
— У меня нет никого, кроме тебя, — прошептала девушка. — Я бедная квартеронка!
Она откинула косы, чтобы снова обнять мать, но тут в кустах послышался шорох, и они вздрогнули.
— Qui ci çа?[77] — испуганно крикнула мадам Дельфина, и обе вскочили, ухватясь друг за друга.
Ответа не было.
— Это просто упала ветка, — шепнула она, когда они перевели дыхание. Но они тут же вернулись в дом и тщательно заперлись со всех сторон.
Вечер был испорчен. Они легли и заснули, хотя и нескоро, крепко обнявшись и боясь, даже во сне, чтобы не упала еще одна ветка.
ГЛАВА X
Дичь
Мсье Виньвьель больше не заглядывал в двери и окна; но если исчезновение этого симптома было добрым знаком, то появились другие, худшие, например бессонница. В любую пору ночи сторож, который и сам не решался на свой обход в одиночку, встречал его на этой медленной, мечтательной прогулке.
— Ему это, как видно, нравится — говорил Жан Томпсон. — А это всего хуже. Пусть бы уж был беспокоен. А такое спокойствие — не к добру.
Адвокат так долго упорствовал в своей гипотезе, что уверовал в нее.
Правда, днем мсье Виньвьель был на посту в своем тихом банке. Но и здесь он ежедневно все более удивлял тех, кто имел твердые мнения о профессии банкира. Как банкир он, уж во всяком случае, вел себя ненормально; а как любитель прогулок он, как заметили наблюдавшие за ним, придал своей мании иное направление и в последнее время стремился не искать, а, напротив, избегать кого-то.
— Оливия, дитя мое, — шепнула мадам Дельфина, когда обе они преклонили колени на церковных плитах, — вон мсье Виньвьель! Оглянись, вон он проходит. Опоздала, он вышел в боковую дверь.
Матери казалось странным, что мсье Виньвьель тут же исчезает, едва увидев ее вместе с Оливией.
Однажды ранним утром мадам Дельфина, перекинув на руку пустую корзинку, вышла из своих дверей, тихо их закрыла и заперла и направилась туда, где в утренней тишине слышались песни мясников-гасконцев и стук их топоров о прилавки рынка. Она хотела поискать для Оливии какой-нибудь дичи — девочка так плохо ест; а заодно зайти помолиться в собор. Тут были и вера и дела.
«Для веры надо и потрудиться», — думала она, опасливо пускаясь в путь. Не пройдя и десяти шагов, она раскаялась в своей смелости. За нею кто-то шел.
Разве в шагах непременно должно быть что-то страшное потому только, что они мужские? Но мадам Дельфина не была готова так рассуждать. Она была полна ужасных подозрений. Накануне утром она увидела в саду след мужского башмака. Она не сказала об этом Оливии, но ночью почти не сомкнула глаз.
Быть может, эти самые башмаки шли за нею сейчас. Она ускорила шаг, но и те шаги не отставали. Она почти побежала, а они все шли за нею — ни дальше, ни ближе. Сейчас она боялась вдвойне — за себя и за Оливию, которая оставалась дома одна; но молилась она только за нее: «Господи, защити мое дитя!» Наконец она достигла безопасного места — собора. Там она, задыхаясь, простояла на коленях, пока не убедилась, что преследователь отстал; и поднялась, моля всех святых, чтобы путь домой, к Оливии, был свободен.
Она пошла к другим дверям, не к тем, через которые вошла, озираясь во все стороны и замирая от страха.
— Мадам Карраз!
Она вздрогнула и едва не вскрикнула, хотя голос звучал дружелюбно. Из тени свода выступил мсье Виньвьель. Они встретились у скамьи, куда она поставила свою корзину.
— Ах, miché Виньвьель, слава Богу, это вы!
— А что такое, мадам Карраз? Почему так?
— Один кто-то гнал меня с сами мой дом.
— Да, мадам, я его видел.
— Вы видель? Кто то был?
— Так, один глупец. Говорят, помешанный. Mais, вам он ничего плохо не сделает.
— Я бояться за мой девочка.
— Никто не будет обижать вашу девочку, мадам Карраз.
Мадам Дельфина взглянула в удивительно добрые, терпеливые глаза говорящего и почерпнула в них успокоение.
— Мадам, — спросил мсье Виньвьель, — а куда вы так рано вышли?
Она сказала, за чем шла. И спросила, удастся ли ей что-нибудь найти.
— Да, — сказал он, — найти можно — вот хоть маленьких bécassines-de-mer.[78] Но отчего ваша девочка потеряла аппетит?
— Ах, miché! — Если бы мадам Дельфина нарочно старалась, она и вполовину так удачно не приподняла бы завесу над всей нежной и сладостной, старой как мир тайной. — Ах! Она не хотит сказайт.
— Но вы сами как думаете?
— Miché, — ответила она, подняв полные слез глаза и снова опустив их, прежде чем заговорить.
— Думаю, что ей одиноко.
— Вы так думаете?
Она кивнула.
— Видите ли, мадам Карраз, — сказал он. — Если так, то нельзя держать ваш дом запертым. А я, мадам, сделал одну ошибку.
— Oh non, miché!
— Сделал. Не могу я быть опекуном вашей дочери.
Мадам Дельфина смотрела на него с удивлением и испугом.
— И никто не может, кроме одного.
— Кого, miché?
— Бога.
— Ах, miché Виньвьель! — Она взглянула на него с мольбой.
— Но я вас не оставлю, мадам Карраз, — сказал он.
Глаза ее снова наполнились слезами. Она качнула головой, слеза скатилась, она закусила губы, улыбнулась, но вдруг закрыла лицо руками, села на скамью и затряслась от рыданий.
— Вы понимаете, о чем я, мадам Карраз?
Нет, она не поняла.