Иван-Царевичь сказал:
— Иду я к Вехорю Вехоревичу искать возлюбленну маменьку. Не видала-ле ты ей?
— Не рог детинушку тянет, а сама головушка на рог едет. Много туда народу уежжает, нихто назать не бывает.
Пойдешь дальше, увидишь Александру Прекрасну, она с ей каждой день по утру-рану видается. Иди, лежись, Иван-Царевичь.
И повела его во теплу спаленку, ко кроватушки ко кисовой, со перинушкой пуховой, подушецькой шолковой, — одеялышком черна соболя.
— Да куда-жа ты от меня идешь, неужели со мной не останешься, Марфа Прекрасная?
— Как я могу, девица, с тобой остаться?
— Да ты только рядом привались, побайкам, побеседничаем.
Однако-жа Марфа Прекрасная согласилась, скинула с себя сарафан, осталась в одной белой коленкоровой рубашки, рядом с їм повалилась. Он стал ее досадить.
— Ах, Иван-Царевичь! Несешь ты буйну голову на верную смерть, а хочешь меня разотлить. Как я тоhда останусь? Возврашшайся назать, тоhда я вся твоя!
Он свое — не унимается. Она схватила его в охабку, прижала к своему ожиренью, Иванушко заспал, захрипел, как телега заскрипел. Поутру она подходила близко, кланялась низко.
— Иван-Царевичь. Дорожным людям не спать. Надо рано вставать!
Иванушка ото сну пробудился, как от смерти проявился. Студеною водой умывался, полотенцем тонким утирался, с Марфой Прекрасной прошшался. Идет, нихто ему не встречяется, нихто ему не попадается.
Шел день до вечера, красна солнышка до заката и пришел к избушки на курьей ножки об одной окошки. Тем же побытом повернул ее к лешему шарами, а к себе воротами — в колечко брякнул.
— Кто крешшоный?
— Иван-Царевичь!
Выбегала Александра Прекрасная, ешьчо краша, ешьчо беляе прежных.
— Ах, кака бестия живет на пустом месте!
Брала Ивана-Царевичя за праву руку, заводила в белу комнату. Скатертью протресла, кушаньев нанесла, напоїла, накормила, после стала вестей спрашивать. Иван-Царевичь росказал:
— Не знаешь-ле ты про мою возлюбленну маменьку?
— Я каждые сутоцьки с ней видаюсь по утру рану. Однако-жа пора тебе отдохнуть.
— Отдохнуть не худо, послушать бы лучша.
Александра привела его во теплую спаленку, стала уходить, он стал просить:
— Неужели-жа ты от меня уйдешь? Повались около меня. Я тебя не задежу, поговорим о пережем, о заднем.
Она согласилась. Он стал за титочки ей хватать, в уста сахарны целовать.
— Ах, Иван-Царевичь, идешь ты на верную смерть. Хочешь спустить головушка сниз с могушчих плечь и хочешь меня так оставить. Возврашшайся назать, тоhда я вся твоя.
Он все свое. Она закинула на его праву руку и праву ногу, навалилась на его, он заспал, захрипел, как телега заскрипел. Поутру она печьку затопила, подходила близко, кланялась низко:
— Милости просим, Иван-Царевичь, покушать.
Иван-Царевичь встал, умылся клюцевой волой, утерся белым, тонким полотенышком, сел на лавицю, голову повесил: навалилась на его печаль и кручина. Александра Прекрасная села подле его глаз:
— Приложи свою голову к моїм могутным плечам!
— Александра Прекрасная. Переложи своего ума в мою голову.
— Давно-бы так! Дам я тебе котка-баюнка. Он доведет тебя до Вехорева дома. Там стоїт девять колышков: на восьми по человечьей головке, а на девятом — нету; не быть бы тут твоей головки. Коток доведет и спрецется. У окошка сидит твоя маменька. У ей окошечко всеhда поло. Увидит тебя, кинется на белы груди… Ты много не мешкай. Не давай ей расплакаться да заболтаться, — входи в дом, там у їх в задней клети веснет мець-кладенець. Ты его возьми, да пушшай мать тебя посадит в сундук, и сундук пушшай не замыкат. Прилетит Вехорь Вехоревичь, станет русьского духу разчюевать, пусть она его улешшает, уговаривает, в головы покопает. Как заснет, ты ему голову ссеки, а второй раз не бей, а то две головы у его станут. Коток потом вас назать доведет. Ох, ты мой коток-баюнок! Бежи и веди!
Коток-баюнок побежал попереди, Иван-Царевичь за їм.
Пришли к Вехореву дому, и коток спретался. Там девять колышков; на восьми колышках по человечьей головки. Иван-Царевичь — ах, как пострашился! Однако-жа маменька в окошечько его увидала, кинулась, бросилась на стрету.
Ах, дитя мое рож
о
ное,
Не с неба-ле пало?
Какима ветрами тебя занесло?
Он маменьки долго плакать не давал:
— Пойдем, маменька, в дом Вехорев блаhодатной. У вас тут в задней клети есь мець-кладенець.
— Есь. Да только hде тебе їм владеть? Тут в нем вся смерть Вехорева.
— То мне и надо!
Зашли в задню клеть. Иван-Царевичь не блаословесь, не перекрестесь схватил мець, в корман положил.
— Да, маменька, легохонько.
— Ну, и слава боhу.
— Теперь я сяду в сундук, а ты, маменька, меня не замыкай. Как прилетит Вехорь Вехоревич, станет русьского духу расчюевать, ты его улешшай, уговаривай: откуда-жа возьмется. Потом угошшай; ковда отжиреет, покопай у его, станет дремать, ты дотоле копай, пока не захрипит.
Вот прилетел Вехорь Вехоревич.
— Хву, фу! Русьским духом пахнет!
— Да што ты, откуда-жа возьмется с Руси человек? С неба што-ле пал?
И стала его угошшать. Так показываем, как почесываем. Напился, нажрался, таки все свое:
— Русьским духом пахнет!
— Ды ты по Руси летал, дак русьского духа набрался. Давай, я лучша тебе покопаю: ты весь зашишкался.
Стала она копать, он заспал, запышел, захрипел.
Тут Иванушко схватил мець: hосподи блаослови, и оттяпнул ему голову. Голова откатилась, рыцит:
— Поприбавь ешьчо!
— Нет, русьской боhатырь однажды бьет, да метно живет!
Взял голову на колышек посадил, тулово в фатере оставил, золотой казны набрали, сколько надомно, а дом сожгли до пепля.
Тут коток-баюнок подскоцил и повел їх и довел до первой избушки. Выбегала Александра Прекрасная, хватала їх за белы руки. Стали они уходить. Иван-Царевичь сказал:
— Эх, оставайся избушка не у места!
Александра Прекрасная свернула избушку, как яицко.
— На, неси, как нать!
— Годится!
И спрятал ето яицко. Пошли дале и пришли к Марфы Прекрасной. Она тоже в котомоцьку собралась, стали уходить, Иванушко опеть:
— Ах, остается избушка не у места.
Она тоже таким же побытом избушку свернула как яичко и подала. Пришли к Елены Прекрасной. Она возрадовалась, стала живо в котомоцьку собираться.
Иванушко опеть сказал:
— Эх, оставайся, избушка, не у места.
— А што? Неужели жалко?
— Да не жалко, а так: што ей оставаться?
Ну, она тоже свернула избушку как яицко и подала:
— На, как нать.
— Годится!
Шли близко-ле, далеко-ле, низко-ле, высоко-ле и дошли до хлапу. Тут надо по одному спускаться.
— Ты, Елена, спускайся на зелен луг.
Елена спустилась, увидали ее родимые братья, — ну-же, они драться. Тут Марфа Прекрасная спустилась, — опеть увидали ей братья, и ну они драться: тому нать и другому нать.
— Ну, маменька, быват ты їх уймешь, спускайся.
Маменька спустилась. Александра Прекрасная и говорит:
— Пошто не спускаешься, любезной?
— Спустись ты прежде, я последний.
— Ах, Иван-Царевичь, ты останешься здесь. Видишь, как хлап подоржавел.
Они заспорили. У его все-таки свой глупой ум одёрживает. Она и говорит ему:
— Ну, я спушшусь, а уж знаю, што тебе здесь оставаться, дак уж научу тебя, как спуститься. Ты останешься, спрятайся в дупле в дубе и дожидайся: прилетит Вехорева сестра на ковре-самолете, станет вешшевать, плакать, рыдать, горевать и духу заслушивать, а там заспит на ковре-самолете. Припутывайся ты к ковру-самолету, она проснется, станет летать товда, некуда тебя девает; и как спустится с Вехоревых гор, тут и ссеки голову.
Спустилась Александра Прекрасная. Братья увидали ее; цепь дернули. Она от хлапу оторвалась. Иванушко там остался, а братья — ну драться: и тому нать и другому нать. Федор одолел, и ему досталась Александра Прекрасная. И уговорились отцу сказать, што ети братья мать достали, а што Иван hде-то три года ездит и верно уж пропал. Мать говорит: