Мы втроем вышли на улицу — Боря, Шмелев и я.
— А почему вы не захотели Васю в церкви отпевать? — спросил вдруг Шмелев. — Он ведь верующий был человек. Я помню, он все Библию читал и цитировал.
— Мы потом можем заочно провести отпевание, — ответил я. — Это теперь допускается.
— А то, что сожгли, а не закопали в землю — это не повредит? — спросил Боря. — В церкви могут придраться к этому и не отпевать.
Я выдохнул порцию дыма и закашлялся. Потом посмотрел в глаза Бори и ответил:
— Помните, как писала в письме одна из героинь Леонида Андреева? Она писала, что «наш архиерей отпоет даже собаку, если ему за это заплатят»… Заочное отпевание сейчас стоит, наверное, тысяч пятнадцать. Неужели вы думаете, что попы откажутся хоть от одной из этих тысяч?
— Все-таки как-то нехорошо, — сказал Боря. Ему не понравились мои слова о попах, но он не стал спорить.
— Да и не был он православным, — сказал я. — Христианином он был, а православным — никогда. Так что на этот счет, я полагаю, вообще можно не беспокоиться. Не обижайтесь, конечно, если вам это неприятно слышать, но что такое вообще православный человек? Сказать вам? — Боря выжидательно и напряженно смотрел на меня. — Когда в наше время человек говорит, что он православный, это чаще всего значит нечто иное… Это такая завуалированная форма признания того, что человек не верит в Бога вообще… Настолько не верит, что ему даже не интересна эта тема и он, чтобы от него отвязались, вяло говорит: «Я — православный». Теперь просто неприлично стало говорить, что ты атеист. Вот они, эти бывшие атеисты, теперь придумали новую форму ответа. Удобно и ни к чему не обязывает.
— Как это ни к чему не обязывает? — не понял Боря.
— А так, — раздраженно сказал я. — Сказал тупо и вяло: «Я — православный» и все. И можно забыть до следующего случая. Очень удобно. А ведь православие, как и любая религия, если к ней серьезно относиться, требует массы вещей… Вот вы на меня так строго и неприязненно смотрите. Вы православный?
— Да, — ответил Боря голосом, который начал становиться грозным.
— Тогда скажите мне — вы соблюдаете великий, петровский и еще несколько малых постов? Поститесь ли вы каждую среду и пятницу в течение всего года? Как часто вы исповедуетесь и причащаетесь? И последнее: назовите мне имя батюшки, который является вашим духовником.
Я докурил сигарету и затоптал ее в желтую глину у входа в крематорий. Боря молчал и не знал, что ответить.
— Я вас не случайно об этом спросил, — сказал я, — потому что если вы не можете вразумительно ответить на все эти вопросы, то вы никакой не православный, конечно.
— А кто же я тогда? — вытаращился на меня Боря.
— Да никто. Обыкновенный атеист. Не обижайтесь на меня, пожалуйста, вы не одиноки в этом, так себя ведут очень многие.
— Вы не правы, — сказал решительным голосом Боря. Он хотел что-то мне возразить, но тут открылась дверь и Лариса позвала нас…
Мы вошли в малый зал. Гроб с опущенной крышкой стоял на возвышении.
— А что, открывать совсем нельзя было? — вполголоса спросила Лида у Ларисы. Та отрицательно покачала головой.
Мы положили цветы к гробу. Наступила тишина. Обычно в таких случаях полагается что-то говорить, но тут никто не мог начать. Наконец послышался голос служительницы. Она поняла, что все будут молчать.
— Может быть, кто-нибудь хочет сказать о покойном?
Вышел Шмелев. Он сделал несколько шагов вперед и остановился у изголовья гроба. Только тут я заметил, что он прихрамывает и волочит ногу. Левый глаз его косил в сторону.
Подумать только, мелькнула у меня несвоевременная мысль, так мало друзей, да еще один из них хромой и косой… Какое-то наваждение прямо.
— Кто мог ожидать такой ужасной смерти? — сказал Шмелев громко, обращаясь ко всем нам. — Такой человек, как Василий… Такой светлый и порядочный человек… Он мог быть примером того, как нужно жить. Он служил красоте. Он столько сил отдавал искусству. И как же несправедливо, что на его долю выпала столь ранняя смерть. Да еще такая ужасная…
Послышалась возня радом со мной. Это Лариса упала в обморок и теперь ее поддерживали с одной стороны Лида, а с другой — один из старых товарищей брата. Мертвенная бледность разлилась по ее лицу, глаза были закрыты. На мгновение я подумал о том, что вот был бы фокус, если бы она сейчас тоже умерла… Но Лариса тут же открыла глаза и пробормотала:
— Не надо… Не надо так…
Язык ее плохо слушался, но эти слова прозвучали достаточно четко. Шмелев замолк и теперь в зальчике слышались только всхлипывания Лиды, у которой на глазах появились слезы…
— Совсем молодой, — сказал один из старых Васиных товарищей и подошел к гробу. Одну руку он положил на гроб и склонив голову застыл в этой позе.
— Наверное, пора опускать, — сказал я, вмешавшись. Не мне же было в самом деле выступать тут у гроба собственного брата. Что я мог сказать умного? Он был хороший человек и отличный профессионал? Или что-нибудь вроде: спи спокойно, мы никогда тебя не забудем?
Такие слова не идут с языка, когда дело касается близкого человека. Вот ведь он лежит тут, под задраенной крышкой гроба с глазетом, замученный и убитый непонятно кем и неизвестно за что… Как тут можно вообще говорить.
— Тут не опускается, — сказала мне тихо служительница. — В малом зале гроб не опускается. Просто попрощайтесь и выходите. Гроб потом увезут.
Мы поняли. Каждый подошел к гробу и немного постоял возле. Потом мы гуськом вышли в коридор.
На стоянке было много машин. Светило солнце, столь редкое в Питере. Мы с Ларисой сели в машину, с нами вместе погрузился Боря. Шмелев с престарелой женой влезли в свой «вольво» серого цвета и вишневыми сиденьями.
— Мы едем за вами, — крикнул Шмелев, и мы тронулись печальным кортежем.
— Сик транзит глория мунди, — сказал Боря с заднего сиденья. — Так проходит мирская слава…
Обратно тоже ехали долго. Сначала через промышленную зону, потом по берегу Невы, рассматривая тупо купола Смольного собора на другой стороне реки. Шмелев с Лидой обогнали нас.
— Он не может ездить медленно, — сказала Лариса, глядя, как серая «вольво» пошла на обгон. — Шмелев служил в авиации. Его демобилизовали после травмы, но он все равно не может ездить медленно. Он привык к большим скоростям.
— Это в авиации он так покалечился? — поинтересовался я, вспомнив о его хромой ноге и подпрыгивающей походке.
— Да, — кивнула Лариса, — упал с самолетом. Теперь он почти инвалид из-за ноги.
— А косить глазом он стал тоже после травмы? — спросил я.
— Не знаю, — ответила Лариса резко, и я понял, что она не склонна поддерживать этот разговор.
Вскоре мы все же приехали. Стоило только свернуть на мост и промчаться по началу Литейного проспекта, увидев перед собой громаду Главного управления внутренних дел… Мы повернули на Воинова и остановились у дома Василия.
«Вольво» уже стояла у тротуара. Мы поднялись, и Лариса с Лидой стали накрывать на стол. Товарищи Васи не поехали с нами. Наверное, они засмущались того, что были только самые близкие друзья и они никого из нас не знали. Так что мы остались на поминках впятером.
Стол был обильный. Чего тут только не было… Маринованные миноги, красная икра, заливная рыба…
— Светлая память, — сказал Боря, наливая всем по рюмке «Смирновской». Все подняли рюмки и выпили.
— Такой молодой, — опять сказала, всхлипывая, Лида.
— Безвременно, — кивнул Боря, подцепляя на вилку миногу.
— Такой светлый человек, — произнес со значением в голосе Шмелев.
— Вы можете гордиться своим братом, — вдруг наставительно сказал Боря, обращаясь ко мне.
Я повернулся к нему:
— Я предпочел бы видеть его живым и сидеть с ним сейчас за столом, чем гордиться им, когда он мертв, — ответил я мрачно.
— Конечно, конечно, — согласился Боря. — Это я просто так сказал… Это ясно. Ну что, еще по одной за светлую память?
Зазвенели рюмки…
— Пусть земля будет ему пухом, — произнесла Лида, поднося рюмку к полным оттопыренным губам.