— Когда вы узнали об этом? — спросил я Борю, и он прекрасно меня понял.
— Вчера утром Лариса позвонила и сказала, — ответил он. — Хорошо хоть догадалась позвонить. — Последние слова он произнес с раздражением.
Интересно, а почему они не любят друг друга, подумал я. Вот ведь какая у меня отвратительная режиссерская привычка — все анализировать. Каждый шаг, каждое слово…
Почему Лариса рассердилась внутренне, когда Боря захотел еще ненадолго остаться? Почему это ей так не понравилось?
Было два варианта. Первый — она боялась, что мы с Борей, оставшись одни, напьемся, например, и это станет для нее дополнительной проблемой. Или напьется один Боря. Боря мог напиться, это я тоже знал. Но почему это ее так раздражило именно сегодня? Ведь он все же друг ее убитого мужа и приехал предложить свою помощь…
Второй вариант — ей не хотелось бы, чтобы мы с Борей разговаривали. Почему? Что мы могли сказать друг другу такого, что было бы ей неприятно? Правда, были еще два варианта. Застарелая неприязнь их друг к другу и боязнь Ларисы, что Боря что-нибудь украдет из антикварных вещей… Но он ведь старый друг… Хотя, что в таком случае означали ее вчерашние туманные слова о том, что в наше время деньги и вообще материальные блага рассорили многих людей? Не Борю ли она имела в виду?
— Вот я и приехал, — продолжал Боря. — Еще ведь вот что, — он поднял глаза от чашки с кофе, — у меня арендован сейф в банке, и я храню в нем некоторые ценные вещи. И, поскольку уж случилось такое, я приехал предложить дать их мне на хранение, хоть некоторые. — Он помолчал, как бы ожидая моего ответа, но его не последовало. Я просто не сказал ни слова в ответ. — Мне это кажется разумным, — добавил Боря, понимая, что его слова непонятны для меня и нуждаются в объяснении. — Ведь совершенно ясно, что убить Васю могли только из-за его антиквариата. Другой причины вовсе нет и быть не может. Вы и сами это прекрасно понимаете.
— Я понимаю, — сказал я. — Но кому и что могло понадобиться от Васи в смысле его антикварных вещей? Он ведь как-то показывал мне свою работу и вещи, которые он делает и продает… Я, конечно, ничего плохого не хочу сказать, но из-за этих вещиц не стоит убивать человека.
— Вы имеете в виду, что он из пяти плохоньких люстр делал одну хорошую? — уточнил Боря. — Это так и было. Но ведь это не единственное, что кормило его. И ее, — добавил он после нескольких секунд размышления.
— За что вы не любите Ларису? — поинтересовался я наконец. Эти недомолвки мне стали надоедать…
Он усмехнулся и залпом допил кофе из кружки с изображением симпатичного бурого медведя.
— А вы ее любите? — спросил он.
— Только одесские евреи отвечают вопросом на вопрос, — сказал я спокойно. — А вы, кажется, не одесский?
— Нет, я белорусский, — ответил Боря и поправил очки. Он продолжал внимательно смотреть на меня через давно не мытые стекла.
— Так отчего вы не любите Ларису? — повторил я.
Боря опять усмехнулся и сказал:
— Кажется, я уже ответил вам… Ответьте себе самому на вопрос, за что ее не любите вы сами. Это и будет ответом на ваш вопрос мне.
— Да-а, — протянул я. — Так что вы хотели сказать про ценности? У Васи много ценностей, которые нуждаются в банковском сейфе?
— Нет, не много, — ответил Боря. — Таких вещей у него две. Вот я и пришел предложить свой сейф на первое время. Уж очевидно, что вокруг этого дома бродят преступники. И не какие-то, а страшные. Они не остановились перед убийством, так что уж подавно не остановятся и перед ограблением.
— Ну и что? — спросил я. — Лариса вам отдала эти две вещи?
— Нет, — пожал плечами Боря. — Она сказала, что не хочет отдавать. Может быть, она мне не доверяет… Хотя это глупо. Я предложил от чистого сердца.
— Ну, я не хотел бы вмешиваться в это дело, — ответил я равнодушно. Мне и в самом деле было неинтересно все это. Какие могут быть разговоры о каких-то ценностях в то время, как в морге лежит изуродованное тело моего брата?
— Я вас и не прошу вмешиваться, — сказал Боря, — а прошу вас только узнать у Ларисы, не собирается ли она эти вещи продать. Потому что если собирается, то я готов купить их. Вот и все.
— А отчего вы решили, что Лариса хочет их продавать? — спросил я и довольно хамским голосом сказал: — Так вы зачем сюда пришли? Предложить свою помощь вдове или покупать вещи своего друга, когда его еще не похоронили?
Я когда-то слышал о том, что коллекционеры и вообще люди, занимающиеся собиранием чего-либо, очень странные. И в каком-то смысле опасные. Они так увлечены своими поисками и сохранением найденного, что у них атрофируются все остальные человеческие чувства.
Было похоже, что один из таких сидел сейчас напротив меня… Может быть, он и с Васей дружил просто потому, что Вася для него был не просто человеком, а нес некую функцию — то есть был человеком, имевшим в своей коллекции нечто…
Так вот они какие — монстры коллекционирования! Но Боря, видимо, понял, о чем я подумал и не обиделся на мои последние слова.
— Я пришел предложить свою помощь вдове, — сказал он спокойно, стараясь говорить медленно и внятно, чтобы я понял его. — И совершенно не думал о том, чтобы что-то покупать. Я просто пришел предложить поместить вещи в сейф, чтобы до них не добрались негодяи, которые убили Васю скорее всего именно из-за этих вещей. — Боря помолчал, чертя ложкой на клеенке, а потом добавил: — Потому что, кроме этих двух вещей, его больше было убивать не за что.
— Он получил их законным путем? — спросил я на всякий случай.
— А вы что, сомневаетесь в своем брате? — удивился Боря. — Нет, все абсолютно законно. Просто многие хотели бы иметь эти вещи, потому что они очень дорого стоят.
Потом Боря закурил еще одну сигарету и сказал:
— Вы зря на меня рассердились. Просто все дело в том, что я не очень доверяю Ларисе. Видите ли, она сказала мне, что не хочет давать мне на хранение вещи. Но… У меня есть сомнение, что эти вещи вообще есть сейчас у нее. Вот в чем дело.
— А что это были за вещи?
— Во-первых, это икона. Одна, но очень старинная и хорошо сохранившаяся, владимирской школы, в золотом окладе. Она очень-очень дорого стоит. Во-вторых, это коллекция бронзовых литых печаток прошлого века. Есть и начала этого века, но в основном, конечно, девятнадцатый. Их у него больше ста. Вася собирал их несколько лет.
Вот об этом я знал достаточно хорошо. Он каждый раз во время моих приездов показывал мне свои новые приобретения. Это был целый ритуал. Он доставал их из шкафа и показывал каждую по отдельности. Главным было подержать эту штуку в руке. Вася считал, что без этого оценить печатку нельзя.
— Она же сделана для того, чтобы ее держали в руке, — объяснял он, любовно потряхивая кулаком с зажатой в нем бронзовой фигуркой. Потом давал подержать и мне, и никогда не успокаивался, пока не получал заверений в том, что это «очень пластично»…
Но и тогда сердился. Все ему было не то… Если ты не оценивал печатку должным образом, он сердился на твою тупость и неспособность оценить прекрасное. Если же ты говорил, что это отличная вещь потому-то и потому-то, он сердился все равно. Потому что разве мог ты понять об этой фигурке столько, сколько он понимал о ней?
— Отлично, — говорил он. — Просто отлично. Какая композиция! Вот только литье не очень хорошо выполнено, складки плаща не прорисовываются…
Фигурки на печатках были самые разные — ангелы с крылышками, нимфы, русалки, всякие звери…
— Можешь музей открывать с такой выставкой, — говорил я ему каждый раз. Но и это не было достаточным выражением восхищения его коллекцией, которое удовлетворило бы Васю. Потому что он на самом деле был художником. В том смысле, что любил искусство чистой любовью. Любил за то, что это было искусство, за то, что оно было прекрасно, а не за то, что из него можно сделать неплохие деньги.
Это нисколько не мешало ему делать и деньги на искусстве тоже, однако все же наслаждение искусством было для него главным.