Кэтрин хитро прищурилась:
— Знала бы ты, Алена, как на меня Дэвид поначалу смотрел! — Кэтрин задрала подбородок, изображая важничанье. — Мол, он — «наука», а я «обслуга». «Миссис Кастрюля». Потом оказалось, что на станции он только с «Кастрюлей» может свободно по-английски разговаривать. За зимовку наговорились.
— Судя по всему, пока еще нет…
— А кое-кто, — Кэтрин распирало от гордости, — даже ревновал!
Оказалось, Дэвид появился только на второй год пребывания Кэтрин на станции. И они как пить дать разминулись бы, если бы опять чудо не случилось…
— Зимовать два года подряд запрещено: считается, крыша может съехать. Вот англичане заключают контракты по два с половиной года, а у наших, видите ли, крыша без тормозов. Я умоляла начальника станции оставить меня, угрожала, что пойду и назло всем замерзну, потому что не желаю возвращаться, и все. Никто меня не ждет! Но решал-то не он, а Питер. И в Питере сказали «нет». Повара на смену привезли на последнем корабле, который должен был меня забрать. Показываю ему поварешкины владения, а сердце в комочек сжато. К тому времени Дэйв уже приехал, но мы еще не общались. А повар — новичок в Антарктиде. И такой хлипкий немножко. Вышли с ним на улицу — хотела ему теплый склад продуктов показать, — смотрю, поземка побежала. Та-а-ак, думаю, интересно. Спрашиваю наших ребят: быть урагану? Быть! И тут я начинаю расписывать кашевару ужасы проживания. Холод, голод, дикие звери, да и коллективчик непростой каждый раз подбирается. А ветер тем временем крепчает. «Тут как в тюрьме, — заключаю я. — Только тюрьма эта добровольная». Скис парень, говорит: «У меня дома жена беременная…» Я с пониманием вздыхаю и продолжаю «страшилки» излагать. Но если серьезно, Антарктида не шутит, и люди гибнут не понарошку. Да, еще сурово так его спросила: «Хлеб выпекать умеешь?» — кивает, но не очень уверенно. А ведь там булочной нет, повару самому с дрожжами воевать приходится. Потом такой ураган поднялся… Будто Антарктида за меня заступается. Согласовали с Питером — уплыл парнишка тем же кораблем, нафоткавшись вдоволь. Но до того природа три дня бушевала, и кашевар мой с утра до вечера драил сковородки, все равно делать ему нечего было. Я его к плите так и не подпустила.
— Кэт, ты интриганка!
— Еще какая… Так ты спрашивала, что я там нашла?
48
Кэт гладила Эрни. Птюч стоял неподвижно, черным глазом без зрачка смотрел — не поймешь куда.
— Знаешь, откуда слово «пингвин» пошло? «Pin» — шпилька и «wing» — крыло. Шпилькокрыл. — Кэтрин помолчала. — Когда я только приехала, меня поразила тишина. Такая полная, будто ее можно тронуть пальцем, и она вокруг, всюду… Сердце свое слышишь. И — воздух. И — ощущение новой жизни. Еще было восхищение — не восхищение даже, а — да — потрясение. Я не могла оформить это в слова: внезапно понимаешь, как мир огромен, как он великолепен. Смотришь на махину айсберга — и от этого величия дыхание срывается. А там, откуда меня принесло, — пыль, грязь, насилие, борьба за выживание. И ты уже начинаешь нащупывать что-то в себе, но еще не знаешь, что это. А это ты, подлинный. Ты, спокойный. Ты, гордый. И потом все время приходило что-то. Уверенность какая-то появилась, вроде даже осанка. Если у кого-то на станции и были депрессии, то у меня — нет. Вот знаешь, что такое «белая мгла»? Это когда тени исчезают и уже не соображаешь, где снег, а где небо. И расстояний не чувствуешь. Спичку, воткнутую в ближайший сугроб, принимаешь за далекий телеграфный столб. Даже чувство времени куда-то девается. И уже не знаешь, на каком ты свете и сколько ты так протянешь… Или ураган… Я тебе говорила — глаз не открыть. И вот если ты себя не потерял в этом урагане, в этой мгле, нюни не распустил — все, отношение уже к себе другое.
— Кажется, Шекспир сказал, что из всех низких чувств страх — самое низкое…
Кэт покачала головой:
— Нет, я не храбрая, Алена, что ты. Я никогда не была храброй. И не буду — какое бы зверское лицо ни делала. Но даже дрожа, как лист, можно не терять достоинства. Самой себе не признаться, что дрожишь. И не сдаваться. Банальности я тебе какие-то говорю. Так и знала, что не получится ничего объяснить. Но я ее уже не потеряю — ту Кэтрин, что ты сейчас видишь. И тот величественный мир — он есть, я знаю. Его тоже трудновато потерять…
— Тляк! Тляк!
Эрни сорвался с места и бросился в коридор — за секунду до того, как раздался звонок в дверь.
49
На пороге стоял высокий брюнет: волосы зачесаны назад. Вот непонятно почему, но — видно: иностранец.
— Hi!
Они подходили друг другу — будто даже похожи были, чуть-чуть совсем.
Знакомство; Кэт ускользает на кухню: варить кофе. Время к вечеру, дома малышка, да и что стеснять — Алена посидит еще полчасика и поедет.
— Не останешься ужинать? Уверена? — Голос из кухни.
— Нет, спасибо, Кэт!
Дэйв повторяет:
— Ниэт, спасыба, Кат…
Смех.
Эрни не отходит от «папы». Понятное дело, от него можно жирную рыбешку ожидать. Разве папа не ходил лунку сверлить?
Дэйв говорит по-английски с акцентом — видимо, австралийским: «акает» так, что уши сворачиваются.
— Знаешь, почему Эрни двухцветный? Спиной встречает солнечные лучи — в Антарктиде солнце очень злое — и нагревается. А грудкой свет отражает и охлаждается. Вращаясь, поддерживает нужную температуру.
— Тляк! Тляк!
— Прости, Эрни… Я выпустил кота из сумки…
Ничего не понятно! Какой кот? Какая сумка?..
Кэт (он говорит «Кат», «Катти») заходит в комнату с чашками.
— Понимаешь, что он говорит?
— Из последних сил… — Алена делает страшные глаза: — А что за кот с сумкой?
Кэт хихикает:
— Это у нас игра такая. Дэйв котам покоя не дает, я же как бы «cat». Выпустить кота из сумки — значит проговориться, секрет чей-то раскрыть. Выражение такое.
— А!
Он немножко болтлив, Дэйв, но это приятно. Рассказывает всякие любопытности. Нормально: наполовину понимаешь, наполовину догадываешься. Развивает воображение.
— Знаешь про Гондвану и Лавразию?
— Ноу.
— О! В очень, очень, очень глубокой древности на Земле существовало только два континента, но гигантских, — Гондвана в Южном полушарии и Лавразия — в Северном. Да-да! Потом они распались на части. — Дэйв сделал движение руками: будто яблоко разломил. — Гондвана породила Австралию, Африку, Южную Америку, Антарктиду. А Лавразия — Северную Америку и Евразию. Они долго двигались, континенты, пока мы получили то, что имеем. Это было очень давно, — даже с какой-то грустью заключил.
Кэт смотрела на него мягко-мягко.
— Алена, а что, если нам съездить за город? Всем вместе? Только машины у нас нет…
— У меня тоже.
— Я хотела показать Дэйву наш дом в деревне…
Помолчали.
— А твой друг? Он наверняка водит…
— Да. Но…
— Если соскучилась, ну что ты комедию ломаешь. Вот тебе вполне достойный повод позвонить.
50
Когда уходила, бросила взгляд на акварель у двери.
— Кэт, я поняла, что меня в ней тревожит. Присутствие. Там никто не изображен, а будто бы есть кто-то. Какая-то жизнь.
— Я же тебе говорила — жизнь. Уж мне-то теперь не знать, где она есть, а где ее…
— Ты не понимаешь. Я не это хотела… Ладно. Забудь. Значит, завтра, в одиннадцать, у вас? Я позвоню, если он не согласится.
— Согласится.
51
В субботу работали. Светка вывела полосы с Пикассо — теперь в каждом номере идет материал о каком-нибудь художнике & его музах. Пишет девчонка-искусствовед, об искусстве там, правда, ни слова. Но резво пишет, это главное. Зазвонил телефон, и на нем высветилось: «Алена». Все-таки.
Ей понадобилось за город ехать с подругой. «Что за подруга? Не Ольга ли часом?» — «Ты ее не знаешь».
В одиннадцать надо у подруги быть. «Где?» — «На Смоленской». — «Неплохо девушка устроилась».